Исступление его доходило до бреду; Николай Всеволодович
нахмурился и как бы стал осторожнее.
– Если я уж остался на полчаса, – внушительно и серьезно
промолвил он, – тогда как мне время так дорого, то поверьте, что намерен
слушать вас по крайней мере с интересом и… и убежден, что услышу от вас много
нового.
Он сел на стул.
– Садитесь! – крикнул Шатов и как-то вдруг сел и сам.
– Позвольте, однако, напомнить, – спохватился еще раз
Ставрогин, – что я начал было целую к вам просьбу насчет Марьи Тимофеевны, для
нее по крайней мере очень важную…
– Ну? – нахмурился вдруг Шатов с видом человека, которого
вдруг перебили на самом важном месте и который хоть и глядит на вас, но не
успел еще понять вашего вопроса.
– И вы мне не дали докончить, – договорил с улыбкой Николай
Всеволодович.
– Э, ну вздор, потом! – брезгливо отмахнулся рукой Шатов,
осмыслив наконец претензию, и прямо перешел к своей главной теме.
VII
– Знаете ли вы, – начал он почти грозно, принагнувшись
вперед на стуле, сверкая взглядом и подняв перст правой руки вверх пред собою
(очевидно, не примечая этого сам), – знаете ли вы, кто теперь на всей земле
единственный народ-«богоносец», грядущий обновить и спасти мир именем нового
бога и кому единому даны ключи жизни и нового слова… Знаете ли вы, кто этот
народ и как ему имя?
– По вашему приему я необходимо должен заключить, и,
кажется, как можно скорее, что это народ русский…
– И вы уже смеетесь, о племя! – рванулся было Шатов.
– Успокойтесь, прошу вас; напротив, я именно ждал
чего-нибудь в этом роде.
– Ждали в этом роде? А самому вам незнакомы эти слова?
– Очень знакомы; я слишком предвижу, к чему вы клоните. Вся
ваша фраза и даже выражение народ-«богоносец» есть только заключение нашего с
вами разговора, происходившего с лишком два года назад, за границей, незадолго
пред вашим отъездом в Америку… По крайней мере сколько я могу теперь
припомнить.
– Это ваша фраза целиком, а не моя. Ваша собственная, а не
одно только заключение нашего разговора. «Нашего» разговора совсем и не было:
был учитель, вещавший огромные слова, и был ученик, воскресший из мертвых. Я
тот ученик, а вы учитель.
– Но если припомнить, вы именно после слов моих как раз и
вошли в то общество и только потом уехали в Америку.
– Да, и я вам писал о том из Америки; я вам обо всем писал.
Да, я не мог тотчас же оторваться с кровью от того, к чему прирос с детства, на
что пошли все восторги моих надежд и все слезы моей ненависти… Трудно менять
богов. Я не поверил вам тогда, потому что не хотел верить, и уцепился в
последний раз за этот помойный клоак… Но семя осталось и возросло. Серьезно,
скажите серьезно, не дочитали письма моего из Америки? Может быть, не читали
вовсе?
– Я прочел из него три страницы, две первые и последнюю, и,
кроме того, бегло переглядел средину. Впрочем, я всё собирался…
– Э, всё равно, бросьте, к черту! – махнул рукой Шатов. –
Если вы отступились теперь от тогдашних слов про народ, то как могли вы их
тогда выговорить?.. Вот что давит меня теперь.
– Не шутил же я с вами и тогда; убеждая вас, я, может, еще
больше хлопотал о себе, чем о вас, – загадочно произнес Ставрогин.
– Не шутили! В Америке я лежал три месяца на соломе, рядом с
одним… несчастным, и узнал от него, что в то же самое время, когда вы насаждали
в моем сердце бога и родину, – в то же самое время, даже, может быть, в те же
самые дни, вы отравили сердце этого несчастного, этого маньяка, Кириллова,
ядом… Вы утверждали в нем ложь и клевету и довели разум его до исступления…
Подите взгляните на него теперь, это ваше создание… Впрочем, вы видели.
– Во-первых, замечу вам, что сам Кириллов сейчас только
сказал мне, что он счастлив и что он прекрасен. Ваше предположение о том, что
всё это произошло в одно и то же время, почти верно; ну, и что же из всего
этого? Повторяю, я вас, ни того, ни другого, не обманывал.
– Вы атеист? Теперь атеист?
– Да.
– А тогда?
– Точно так же, как и тогда.
– Я не к себе просил у вас уважения, начиная разговор; с
вашим умом вы бы могли понять это, – в негодовании пробормотал Шатов.
– Я не встал с первого вашего слова, не закрыл разговора, не
ушел от вас, а сижу до сих пор и смирно отвечаю на ваши вопросы и… крики, стало
быть, не нарушил еще к вам уважения.
Шатов прервал, махнув рукой:
– Вы помните выражение ваше: «Атеист не может быть русским,
атеист тотчас же перестает быть русским», помните это?
– Да? – как бы переспросил Николай Всеволодович.
– Вы спрашиваете? Вы забыли? А между тем это одно из самых
точнейших указаний на одну из главнейших особенностей русского духа, вами
угаданную. Не могли вы этого забыть? Я напомню вам больше, – вы сказали тогда
же: «Не православный не может быть русским».
– Я полагаю, что это славянофильская мысль.
– Нет; нынешние славянофилы от нее откажутся. Нынче народ
поумнел. Но вы еще дальше шли: вы веровали, что римский католицизм уже не есть
христианство; вы утверждали, что Рим провозгласил Христа, поддавшегося на
третье дьяволово искушение, и что, возвестив всему свету, что Христос без
царства земного на земле устоять не может, католичество тем самым провозгласило
антихриста и тем погубило весь западный мир. Вы именно указывали, что если
мучается Франция, то единственно по вине католичества, ибо отвергла смрадного
бога римского, а нового не сыскала. Вот что вы тогда могли говорить! Я помню
наши разговоры.
– Если б я веровал, то, без сомнения, повторил бы это и
теперь; я не лгал, говоря как верующий, – очень серьезно произнес Николай
Всеволодович. – Но уверяю вас, что на меня производит слишком неприятное
впечатление это повторение прошлых мыслей моих. Не можете ли вы перестать?
– Если бы веровали? – вскричал Шатов, не обратив ни
малейшего внимания на просьбу. – Но не вы ли говорили мне, что если бы
математически доказали вам, что истина вне Христа, то вы бы согласились лучше
остаться со Христом, нежели с истиной? Говорили вы это? Говорили?
– Но позвольте же и мне, наконец, спросить, – возвысил голос
Ставрогин, – к чему ведет весь этот нетерпеливый и… злобный экзамен?
– Этот экзамен пройдет навеки и никогда больше не напомнится
вам.
– Вы всё настаиваете, что мы вне пространства и времени…
– Молчите! – вдруг крикнул Шатов. – Я глуп и неловок, но
погибай мое имя в смешном! Дозволите ли вы мне повторить пред вами всю главную
вашу тогдашнюю мысль… О, только десять строк, одно заключение.
