– Повторите, если только одно заключение…
Ставрогин сделал было движение взглянуть на часы, но
удержался и не взглянул.
Шатов принагнулся опять на стуле и на мгновение даже опять
было поднял палец.
– Ни один народ, – начал он, как бы читая по строкам и в то
же время продолжая грозно смотреть на Ставрогина, – ни один народ еще не
устраивался на началах науки и разума; не было ни разу такого примера, разве на
одну минуту, по глупости. Социализм по существу своему уже должен быть
атеизмом, ибо именно провозгласил, с самой первой строки, что он установление
атеистическое и намерен устроиться на началах науки и разума исключительно.
Разум и наука в жизни народов всегда, теперь и с начала веков, исполняли лишь
должность второстепенную и служебную; так и будут исполнять до конца веков.
Народы слагаются и движутся силой иною, повелевающею и господствующею, но
происхождение которой неизвестно и необъяснимо. Эта сила есть сила неутолимого
желания дойти до конца и в то же время конец отрицающая. Это есть сила
беспрерывного и неустанного подтверждения своего бытия и отрицания смерти. Дух
жизни, как говорит Писание, «реки воды живой», иссякновением которых так
угрожает Апокалипсис. Начало эстетическое, как говорят философы, начало
нравственное, как отождествляют они же. «Искание бога» – как называю я всего
проще. Цель всего движения народного, во всяком народе и во всякий период его
бытия, есть единственно лишь искание бога, бога своего, непременно
собственного, и вера в него как в единого истинного. Бог есть синтетическая
личность всего народа, взятого с начала его и до конца. Никогда еще не было,
чтоб у всех или у многих народов был один общий бог, но всегда и у каждого был
особый. Признак уничтожения народностей, когда боги начинают становиться
общими. Когда боги становятся общими, то умирают боги и вера в них вместе с
самими народами. Чем сильнее народ, тем особливее его бог. Никогда не было еще
народа без религии, то есть без понятия о зле и добре. У всякого народа свое
собственное понятие о зле и добре и свое собственное зло и добро. Когда
начинают у многих народов становиться общими понятия о зле и добре, тогда
вымирают народы и тогда самое различие между злом и добром начинает стираться и
исчезать. Никогда разум не в силах был определить зло и добро или даже отделить
зло от добра, хотя приблизительно; напротив, всегда позорно и жалко смешивал;
наука же давала разрешения кулачные. В особенности этим отличалась полунаука,
самый страшный бич человечества, хуже мора, голода и войны, неизвестный до
нынешнего столетия. Полунаука – это деспот, каких еще не приходило до сих пор
никогда. Деспот, имеющий своих жрецов и рабов, деспот, пред которым всё
преклонилось с любовью и с суеверием, до сих пор немыслимым, пред которым
трепещет даже сама наука и постыдно потакает ему. Всё это ваши собственные
слова, Ставрогин, кроме только слов о полунауке; эти мои, потому что я сам
только полунаука, а стало быть, особенно ненавижу ее. В ваших же мыслях и даже
в самых словах я не изменил ничего, ни единого слова.
– Не думаю, чтобы не изменили, – осторожно заметил
Ставрогин, – вы пламенно приняли и пламенно переиначили, не замечая того. Уж
одно то, что вы бога низводите до простого атрибута народности…
Он с усиленным и особливым вниманием начал вдруг следить за
Шатовым, и не столько за словами его, сколько за ним самим.
– Низвожу бога до атрибута народности? – вскричал Шатов. –
Напротив, народ возношу до бога. Да и было ли когда-нибудь иначе? Народ – это
тело божие. Всякий народ до тех только пор и народ, пока имеет своего бога
особого, а всех остальных на свете богов исключает безо всякого примирения;
пока верует в то, что своим богом победит и изгонит из мира всех остальных
богов. Так веровали все с начала веков, все великие народы по крайней мере, все
сколько-нибудь отмеченные, все стоявшие во главе человечества. Против факта
идти нельзя. Евреи жили лишь для того, чтобы дождаться бога истинного, и
оставили миру бога истинного. Греки боготворили природу и завещали миру свою
религию, то есть философию и искусство. Рим обоготворил народ в государстве и
завещал народам государство. Франция в продолжение всей своей длинной истории
была одним лишь воплощением и развитием идеи римского бога, и если сбросила
наконец в бездну своего римского бога и ударилась в атеизм, который называется
у них покамест социализмом, то единственно потому лишь, что атеизм все-таки
здоровее римского католичества. Если великий народ не верует, что в нем одном
истина (именно в одном и именно исключительно), если не верует, что он один
способен и призван всех воскресить и спасти своею истиной, то он тотчас же
перестает быть великим народом и тотчас же обращается в этнографический
материал, а не в великий народ. Истинный великий народ никогда не может
примириться со второстепенною ролью в человечестве или даже с первостепенною, а
непременно и исключительно с первою. Кто теряет эту веру, тот уже не народ. Но
истина одна, а стало быть, только единый из народов и может иметь бога
истинного, хотя бы остальные народы и имели своих особых и великих богов.
Единый народ-«богоносец» – это русский народ, и… и… и неужели, неужели вы меня
почитаете за такого дурака, Ставрогин, – неистово возопил он вдруг, – который
уж и различить не умеет, что слова его в эту минуту или старая, дряхлая
дребедень, перемолотая на всех московских славянофильских мельницах, или
совершенно новое слово, последнее слово, единственное слово обновления и
воскресения, и… и какое мне дело до вашего смеха в эту минуту! Какое мне дело
до того, что вы не понимаете меня совершенно, совершенно, ни слова, ни звука!..
О, как я презираю ваш гордый смех и взгляд в эту минуту!
Он вскочил с места; даже пена показалась на губах его.
– Напротив, Шатов, напротив, – необыкновенно серьезно и
сдержанно проговорил Ставрогин, не подымаясь с места, – напротив, вы горячими
словами вашими воскресили во мне много чрезвычайно сильных воспоминаний. В
ваших словах я признаю мое собственное настроение два года назад и теперь уже я
не скажу вам, как давеча, что вы мои тогдашние мысли преувеличили. Мне кажется
даже, что они были еще исключительнее, еще самовластнее, и уверяю вас в третий
раз, что я очень желал бы подтвердить всё, что вы теперь говорили, даже до
последнего слова, но…
– Но вам надо зайца?
– Что-о?
– Ваше же подлое выражение, – злобно засмеялся Шатов,
усаживаясь опять, – «чтобы сделать соус из зайца, надо зайца, чтобы уверовать в
бога, надо бога», это вы в Петербурге, говорят, приговаривали, как Ноздрев,
который хотел поймать зайца за задние ноги.
– Нет, тот именно хвалился, что уж поймал его. Кстати,
позвольте, однако же, и вас обеспокоить вопросом, тем более что я, мне кажется,
имею на него теперь полное право. Скажите мне: ваш-то заяц пойман ли аль еще
бегает?
– Не смейте меня спрашивать такими словами, спрашивайте
другими, другими! – весь вдруг задрожал Шатов.
– Извольте, другими, – сурово посмотрел на него Николай
Всеволодович, – я хотел лишь узнать: веруете вы сами в бога или нет?
