– Я верую в Россию, я верую в ее православие… Я верую в тело
Христово… Я верую, что новое пришествие совершится в России… Я верую… –
залепетал в исступлении Шатов.
– А в бога? В бога?
– Я… я буду веровать в бога.
Ни один мускул не двинулся в лице Ставрогина. Шатов
пламенно, с вызовом смотрел на него, точно сжечь хотел его своим взглядом.
– Я ведь не сказал же вам, что я не верую вовсе! – вскричал
он наконец, – я только лишь знать даю, что я несчастная, скучная книга и более
ничего покамест, покамест… Но погибай мое имя! Дело в вас, а не во мне… Я
человек без таланта и могу только отдать свою кровь и ничего больше, как всякий
человек без таланта. Погибай же и моя кровь! Я об вас говорю, я вас два года
здесь ожидал… Я для вас теперь полчаса пляшу нагишом. Вы, вы одни могли бы
поднять это знамя!..
Он не договорил и как бы в отчаянии, облокотившись на стол,
подпер обеими руками голову.
– Я вам только кстати замечу, как странность, – перебил
вдруг Ставрогин, – почему это мне все навязывают какое-то знамя? Петр
Верховенский тоже убежден, что я мог бы «поднять у них знамя», по крайней мере
мне передавали его слова. Он задался мыслию, что я мог бы сыграть для них роль
Стеньки Разина «по необыкновенной способности к преступлению», – тоже его
слова.
– Как? – спросил Шатов, – «по необыкновенной способности к
преступлению»?
– Именно.
– Гм. А правда ли, что вы, – злобно ухмыльнулся он, – правда
ли, что вы принадлежали в Петербурге к скотскому сладострастному секретному
обществу? Правда ли, что маркиз де Сад мог бы у вас поучиться? Правда ли, что
вы заманивали и развращали детей? Говорите, не смейте лгать, – вскричал он,
совсем выходя из себя, – Николай Ставрогин не может лгать пред Шатовым, бившим
его по лицу! Говорите всё, и если правда, я вас тотчас же, сейчас же убью, тут
же на месте!
– Я эти слова говорил, но детей не я обижал, – произнес
Ставрогин, но только после слишком долгого молчания. Он побледнел, и глаза его
вспыхнули.
– Но вы говорили! – властно продолжал Шатов, не сводя с него
сверкающих глаз. – Правда ли, будто вы уверяли, что не знаете различия в
красоте между какою-нибудь сладострастною, зверскою штукой и каким угодно
подвигом, хотя бы даже жертвой жизнию для человечества? Правда ли, что вы в
обоих полюсах нашли совпадение красоты, одинаковость наслаждения?
– Так отвечать невозможно… я не хочу отвечать, – пробормотал
Ставрогин, который очень бы мог встать и уйти, но не вставал и не уходил.
– Я тоже не знаю, почему зло скверно, а добро прекрасно, но
я знаю, почему ощущение этого различия стирается и теряется у таких господ, как
Ставрогины, – не отставал весь дрожавший Шатов, – знаете ли, почему вы тогда
женились, так позорно и подло? Именно потому, что тут позор и бессмыслица
доходили до гениальности! О, вы не бродите с краю, а смело летите вниз головой.
Вы женились по страсти к мучительству, по страсти к угрызениям совести, по
сладострастию нравственному. Тут был нервный надрыв… Вызов здравому смыслу был
уж слишком прельстителен! Ставрогин и плюгавая, скудоумная, нищая хромоножка!
Когда вы прикусили ухо губернатору, чувствовали вы сладострастие? Чувствовали?
Праздный, шатающийся барчонок, чувствовали?
– Вы психолог, – бледнел всё больше и больше Ставрогин, –
хотя в причинах моего брака вы отчасти ошиблись… Кто бы, впрочем, мог вам
доставить все эти сведения, – усмехнулся он через силу, – неужто Кириллов? Но
он не участвовал…
– Вы бледнеете?
– Чего, однако же, вы хотите? – возвысил наконец голос
Николай Всеволодович. – Я полчаса просидел под вашим кнутом, и по крайней мере
вы бы могли отпустить меня вежливо… если в самом деле не имеете никакой
разумной цели поступать со мной таким образом.
– Разумной цели?
– Без сомнения. В вашей обязанности по крайней мере было
объявить мне, наконец, вашу цель. Я всё ждал, что вы это сделаете, но нашел
одну только исступленную злость. Прошу вас, отворите мне ворота.
Он встал со стула. Шатов неистово бросился вслед за ним.
– Целуйте землю, облейте слезами, просите прощения! –
вскричал он, схватывая его за плечо.
– Я, однако, вас не убил… в то утро… а взял обе руки назад…
– почти с болью проговорил Ставрогин, потупив глаза.
– Договаривайте, договаривайте! вы пришли предупредить меня
об опасности, вы допустили меня говорить, вы завтра хотите объявить о вашем
браке публично!.. Разве я не вижу по лицу вашему, что вас борет какая-то
грозная новая мысль… Ставрогин, для чего я осужден в вас верить во веки веков?
Разве мог бы я так говорить с другим? Я целомудрие имею, но я не побоялся моего
нагиша, потому что со Ставрогиным говорил. Я не боялся окарикатурить великую
мысль прикосновением моим, потому что Ставрогин слушал меня… Разве я не буду
целовать следов ваших ног, когда вы уйдете? Я не могу вас вырвать из моего
сердца, Николай Ставрогин!
– Мне жаль, что я не могу вас любить, Шатов, – холодно
проговорил Николай Всеволодович.
– Знаю, что не можете, и знаю, что не лжете. Слушайте, я всё
поправить могу: я достану вам зайца!
Ставрогин молчал.
– Вы атеист, потому что вы барич, последний барич. Вы
потеряли различие зла и добра, потому что перестали свой народ узнавать. Идет
новое поколение, прямо из сердца народного, и не узнаете его вовсе ни вы, ни
Верховенские, сын и отец, ни я, потому что я тоже барич, я, сын вашего
крепостного лакея Пашки… Слушайте, добудьте бога трудом; вся суть в этом, или
исчезнете, как подлая плесень; трудом добудьте.
– Бога трудом? Каким трудом?
– Мужицким. Идите, бросьте ваши богатства… А! вы смеетесь,
вы боитесь, что выйдет кунштик?
Но Ставрогин не смеялся.
– Вы полагаете, что бога можно добыть трудом, и именно
мужицким? – переговорил он, подумав, как будто действительно встретил что-то
новое и серьезное, что стоило обдумать. – Кстати, – перешел он вдруг к новой
мысли, – вы мне сейчас напомнили: знаете ли, что я вовсе не богат, так что
нечего и бросать? Я почти не в состоянии обеспечить даже будущность Марьи
Тимофеевны… Вот что еще: я пришел было вас просить, если можно вам, не оставить
и впредь Марью Тимофеевну, так как вы одни могли бы иметь некоторое влияние на
ее бедный ум… Я на всякий случай говорю.
– Хорошо, хорошо, вы про Марью Тимофеевну, – замахал рукой
Шатов, держа в другой свечу, – хорошо, потом само собой… Слушайте, сходите к
Тихону.
– К кому?
– К Тихону. Тихон, бывший архиерей, по болезни живет на
покое, здесь в городе, в черте города, в нашем Ефимьевском Богородском
монастыре.
– Это что же такое?
