– Честное слово даю: коли встречу – свяжу.
– Так я уж и кушачок приготовлю-с. Счастливого пути, сударь,
всё под зонтиком сироту обогрели, на одном этом по гроб жизни благодарны будем.
Он отстал. Николай Всеволодович дошел до места озабоченный.
Этот с неба упавший человек совершенно был убежден в своей для него
необходимости и слишком нагло спешил заявить об этом. Вообще с ним не церемонились.
Но могло быть и то, что бродяга не всё лгал и напрашивался на службу в самом
деле только от себя, и именно потихоньку от Петра Степановича; а уж это было
всего любопытнее.
II
Дом, до которого дошел Николай Всеволодович, стоял в
пустынном закоулке между заборами, за которыми тянулись огороды, буквально на
самом краю города. Это был совсем уединенный небольшой деревянный домик, только
что отстроенный и еще не обшитый тесом. В одном из окошек ставни были нарочно
не заперты и на подоконнике стояла свеча – видимо, с целью служить маяком
ожидаемому на сегодня позднему гостю. Шагов еще за тридцать Николай
Всеволодович отличил стоявшую на крылечке фигуру высокого ростом человека,
вероятно хозяина помещения, вышедшего в нетерпении посмотреть на дорогу. Послышался
и голос его, нетерпеливый и как бы робкий:
– Это вы-с? Вы-с?
– Я, – отозвался Николай Всеволодович, не раньше как совсем
дойдя до крыльца и свертывая зонтик.
– Наконец-то-с! – затоптался и засуетился капитан Лебядкин,
– это был он, – пожалуйте зонтичек; очень мокро-с; я его разверну здесь на полу
в уголку, милости просим, милости просим.
Дверь из сеней в освещенную двумя свечами комнату была
отворена настежь.
– Если бы только не ваше слово о несомненном прибытии, то
перестал бы верить.
– Три четверти первого, – посмотрел на часы Николай
Всеволодович, вступая в комнату.
– И при этом дождь и такое интересное расстояние… Часов у
меня нет, а из окна одни огороды, так что… отстаешь от событий… но, собственно,
не в ропот, потому и не смею, не смею, а единственно лишь от нетерпения,
снедаемого всю неделю, чтобы наконец… разрешиться.
– Как?
– Судьбу свою услыхать, Николай Всеволодович. Милости
просим.
Он склонился, указывая на место у столика пред диваном.
Николай Всеволодович осмотрелся; комната была крошечная,
низенькая; мебель самая необходимая, стулья и диван деревянные, тоже совсем
новой поделки, без обивки и без подушек, два липовые столика, один у дивана, а
другой в углу, накрытый скатертью, чем-то весь заставленный и прикрытый сверху чистейшею
салфеткой. Да и вся комната содержалась, по-видимому, в большой чистоте.
Капитан Лебядкин дней уже восемь не был пьян; лицо его как-то отекло и
пожелтело, взгляд был беспокойный, любопытный и очевидно недоумевающий; слишком
заметно было, что он еще сам не знает, каким тоном ему можно заговорить и в
какой всего выгоднее было бы прямо попасть.
– Вот-с, – указал он кругом, – живу Зосимой. Трезвость,
уединение и нищета – обет древних рыцарей.
– Вы полагаете, что древние рыцари давали такие обеты?
– Может быть, сбился? Увы, мне нет развития! Всё погубил!
Верите ли, Николай Всеволодович, здесь впервые очнулся от постыдных пристрастий
– ни рюмки, ни капли! Имею угол и шесть дней ощущаю благоденствие совести. Даже
стены пахнут смолой, напоминая природу. А что я был, чем я был?
Ночью дую без ночлега,
Днем же, высунув язык, —
по гениальному выражению поэта! Но… вы так обмокли… Не
угодно ли будет чаю?
– Не беспокойтесь.
– Самовар кипел с восьмого часу, но… потух… как и всё в
мире. И солнце, говорят, потухнет в свою очередь… Впрочем, если надо, я сочиню.
Агафья не спит.
– Скажите, Марья Тимофеевна…
– Здесь, здесь, – тотчас же подхватил Лебядкин шепотом, –
угодно будет взглянуть? – указал он на припертую дверь в другую комнату.
– Не спит?
– О нет, нет, возможно ли? Напротив, еще с самого вечера
ожидает и, как только узнала давеча, тотчас же сделала туалет, – скривил было
он рот в шутливую улыбочку, но мигом осекся.
– Как она вообще? – нахмурясь, спросил Николай Всеволодович.
– Вообще? Сами изволите знать (он сожалительно вскинул
плечами), а теперь… теперь сидит в карты гадает…
– Хорошо, потом; сначала надо кончить с вами.
Николай Всеволодович уселся на стул.
Капитан не посмел уже сесть на диване, а тотчас же придвинул
себе другой стул и в трепетном ожидании принагнулся слушать.
– Это что ж у вас там в углу под скатертью? – вдруг обратил
внимание Николай Всеволодович.
– Это-с? – повернулся тоже и Лебядкин. – Это от ваших же
щедрот, в виде, так сказать, новоселья, взяв тоже во внимание дальнейший путь и
естественную усталость, – умилительно подхихикнул он, затем встал с места и на
цыпочках, почтительно и осторожно снял со столика в углу скатерть. Под нею
оказалась приготовленная закуска: ветчина, телятина, сардины, сыр, маленький
зеленоватый графинчик и длинная бутылка бордо; всё было улажено чисто, с
знанием дела и почти щегольски.
– Это вы хлопотали?
– Я-с. Еще со вчерашнего дня, и всё, что мог, чтобы сделать
честь… Марья же Тимофеевна на этот счет, сами знаете, равнодушна. А главное, от
ваших щедрот, ваше собственное, так как вы здесь хозяин, а не я, а я, так
сказать, в виде только вашего приказчика, ибо все-таки, все-таки, Николай
Всеволодович, все-таки духом я независим! Не отнимите же вы это последнее
достояние мое! – докончил он умилительно.
– Гм!.. вы бы сели опять.
– Блага-а-дарен, благодарен и независим! (Он сел.) Ах,
Николай Всеволодович, в этом сердце накипело столько, что я не знал, как вас и
дождаться! Вот вы теперь разрешите судьбу мою и… той несчастной, а там… там,
как бывало прежде, в старину, изолью пред вами всё, как четыре года назад!
Удостоивали же вы меня тогда слушать, читали строфы… Пусть меня тогда называли
вашим Фальстафом из Шекспира, но вы значили столько в судьбе моей!.. Я же имею
теперь великие страхи, и от вас одного только и жду и совета и света. Петр
Степанович ужасно поступает со мной!
Николай Всеволодович любопытно слушал и пристально
вглядывался. Очевидно, капитан Лебядкин хоть и перестал пьянствовать, но
все-таки находился далеко не в гармоническом состоянии. В подобных многолетних
пьяницах утверждается под конец навсегда нечто нескладное, чадное, что-то как
бы поврежденное и безумное, хотя, впрочем, они надувают, хитрят и плутуют почти
не хуже других, если надо.
– Я вижу, что вы вовсе не переменились, капитан, в эти с
лишком четыре года, – проговорил как бы несколько ласковее Николай
Всеволодович. – Видно, правда, что вся вторая половина человеческой жизни
составляется обыкновенно из одних только накопленных в первую половину
привычек.
