– Не бойтесь и не тревожьтесь, – скривил рот Николай
Всеволодович.
– Впрочем, ничего мне это не составит, если ему и стыдно за
меня будет немножко, потому тут всегда больше жалости, чем стыда, судя по
человеку конечно. Ведь он знает, что скорей мне их жалеть, а не им меня.
– Вы, кажется, очень обиделись на них, Марья Тимофеевна?
– Кто, я? нет, – простодушно усмехнулась она. – Совсем-таки
нет. Посмотрела я на вас всех тогда: все-то вы сердитесь, все-то вы
перессорились; сойдутся и посмеяться по душе не умеют. Столько богатства и так
мало веселья – гнусно мне это всё. Мне, впрочем, теперь никого не жалко, кроме
себя самой.
– Я слышал, вам с братом худо было жить без меня?
– Это кто вам сказал? Вздор; теперь хуже гораздо; теперь сны
нехороши, а сны нехороши стали потому, что вы приехали. Вы-то, спрашивается,
зачем появились, скажите, пожалуйста?
– А не хотите ли опять в монастырь?
– Ну, я так и предчувствовала, что они опять монастырь
предложат! Эка невидаль мне ваш монастырь! Да и зачем я в него пойду, с чем
теперь войду? Теперь уж одна-одинешенька! Поздно мне третью жизнь начинать.
– Вы за что-то очень сердитесь, уж не боитесь ли, что я вас
разлюбил?
– Об вас я и совсем не забочусь. Я сама боюсь, чтобы кого
очень не разлюбить.
Она презрительно усмехнулась.
– Виновата я, должно быть, пред ним в чем-нибудь очень
большом, – прибавила она вдруг как бы про себя, – вот не знаю только, в чем
виновата, вся в этом беда моя ввек. Всегда-то, всегда, все эти пять лет, я
боялась день и ночь, что пред ним в чем-то я виновата. Молюсь я, бывало, молюсь
и всё думаю про вину мою великую пред ним. Ан вот и вышло, что правда была.
– Да что вышло-то?
– Боюсь только, нет ли тут чего с его стороны, – продолжала
она, не отвечая на вопрос, даже вовсе его не расслышав. – Опять-таки не мог же
он сойтись с такими людишками. Графиня съесть меня рада, хоть и в карету с
собой посадила. Все в заговоре – неужто и он? Неужто и он изменил? (Подбородок
и губы ее задрожали.) Слушайте вы: читали вы про Гришку Отрепьева, что на семи
соборах был проклят?
Николай Всеволодович промолчал.
– А впрочем, я теперь поворочусь к вам и буду на вас
смотреть, – как бы решилась она вдруг, – поворотитесь и вы ко мне и поглядите
на меня, только пристальнее. Я в последний раз хочу удостовериться.
– Я смотрю на вас уже давно.
– Гм, – проговорила Марья Тимофеевна, сильно всматриваясь, –
потолстели вы очень…
Она хотела было еще что-то сказать, но вдруг опять, в третий
раз, давешний испуг мгновенно исказил лицо ее, и опять она отшатнулась, подымая
пред собою руку.
– Да что с вами? – вскричал Николай Всеволодович почти в
бешенстве.
Но испуг продолжался только одно мгновение; лицо ее
перекосилось какою-то странною улыбкой, подозрительною, неприятною.
– Я прошу вас, князь, встаньте и войдите, – произнесла она
вдруг твердым и настойчивым голосом.
– Как войдите? Куда я войду?
– Я все пять лет только и представляла себе, как он войдет.
Встаньте сейчас и уйдите за дверь, в ту комнату. Я буду сидеть, как будто
ничего не ожидая, и возьму в руки книжку, и вдруг вы войдите после пяти лет
путешествия. Я хочу посмотреть, как это будет.
Николай Всеволодович проскрежетал про себя зубами и
проворчал что-то неразборчивое.
– Довольно, – сказал он, ударяя ладонью по столу. – Прошу
вас, Марья Тимофеевна, меня выслушать. Сделайте одолжение, соберите, если
можете, всё ваше внимание. Не совсем же ведь вы сумасшедшая! – прорвался он в
нетерпении. – Завтра я объявляю наш брак. Вы никогда не будете жить в палатах,
разуверьтесь. Хотите жить со мною всю жизнь, но только очень отсюда далеко? Это
в горах, в Швейцарии, там есть одно место… Не беспокойтесь, я никогда вас не
брошу и в сумасшедший дом не отдам. Денег у меня достанет, чтобы жить не прося.
У вас будет служанка; вы не будете исполнять никакой работы. Всё, что пожелаете
из возможного, будет вам доставлено. Вы будете молиться, ходить куда угодно и
делать что вам угодно. Я вас не трону. Я тоже с моего места всю жизнь никуда не
сойду. Хотите, всю жизнь не буду говорить с вами, хотите, рассказывайте мне
каждый вечер, как тогда в Петербурге в углах, ваши повести. Буду вам книги
читать, если пожелаете. Но зато так всю жизнь, на одном месте, а место это
угрюмое. Хотите? решаетесь? Не будете раскаиваться, терзать меня слезами,
проклятиями?
Она прослушала с чрезвычайным любопытством и долго молчала и
думала.
– Невероятно мне это всё, – проговорила она наконец насмешливо
и брезгливо. – Этак я, пожалуй, сорок лет проживу в тех горах. – Она
рассмеялась.
– Что ж, и сорок лет проживем, – очень нахмурился Николай
Всеволодович.
– Гм. Ни за что не поеду.
– Даже и со мной?
– А вы что такое, чтоб я с вами ехала? Сорок лет сряду с ним
на горе сиди – ишь подъехал. И какие, право, люди нынче терпеливые начались!
Нет, не может того быть, чтобы сокол филином стал. Не таков мой князь! – гордо
и торжественно подняла она голову.
Его будто осенило.
– С чего вы меня князем зовете и… за кого принимаете? –
быстро спросил он.
– Как? разве вы не князь?
– Никогда им и не был.
– Так вы сами, сами, так-таки прямо в лицо, признаётесь, что
вы не князь!
– Говорю, никогда не был.
– Господи! – всплеснула она руками, – всего от врагов его
ожидала, но такой дерзости – никогда! Жив ли он? – вскричала она в исступлении,
надвигаясь на Николая Всеволодовича. – Убил ты его или нет, признавайся!
– За кого ты меня принимаешь? – вскочил он с места с
исказившимся лицом; но ее уже было трудно испугать, она торжествовала:
– А кто тебя знает, кто ты таков и откуда ты выскочил!
Только сердце мое, сердце чуяло, все пять лет, всю интригу! А я-то сижу,
дивлюсь: что за сова слепая подъехала? Нет, голубчик, плохой ты актер, хуже
даже Лебядкина. Поклонись от меня графине пониже да скажи, чтобы присылала
почище тебя. Наняла она тебя, говори? У ней при милости на кухне состоишь? Весь
ваш обман насквозь вижу, всех вас, до одного, понимаю!
Он схватил ее крепко, выше локтя, за руку; она хохотала ему
в лицо:
– Похож-то ты очень похож, может, и родственник ему будешь,
– хитрый народ! Только мой – ясный сокол и князь, а ты – сыч и купчишка! Мой-то
и богу, захочет, поклонится, а захочет, и нет, а тебя Шатушка (милый он,
родимый, голубчик мой!) по щекам отхлестал, мой Лебядкин рассказывал. И чего ты
тогда струсил, вошел-то? Кто тебя тогда напугал? Как увидала я твое низкое
лицо, когда упала, а ты меня подхватил, – точно червь ко мне в сердце заполз:
не он, думаю, не он! Не постыдился бы сокол мой меня никогда пред светской
барышней! О господи! да я уж тем только была счастлива, все пять лет, что сокол
мой где-то там, за горами, живет и летает, на солнце взирает… Говори,
самозванец, много ли взял? За большие ли деньги согласился? Я бы гроша тебе не
дала. Ха-ха-ха! ха-ха-ха!..
