– У, идиотка! – проскрежетал Николай Всеволодович, всё еще
крепко держа ее за руку.
– Прочь, самозванец! – повелительно вскричала она. – Я моего
князя жена, не боюсь твоего ножа!
– Ножа!
– Да, ножа! у тебя нож в кармане. Ты думал, я спала, а я
видела: ты как вошел давеча, нож вынимал!
– Что ты сказала, несчастная, какие сны тебе снятся! –
возопил он и изо всей силы оттолкнул ее от себя, так что она даже больно
ударилась плечами и головой о диван. Он бросился бежать; но она тотчас же
вскочила за ним, хромая и прискакивая, вдогонку, и уже с крыльца, удерживаемая
изо всех сил перепугавшимся Лебядкиным, успела ему еще прокричать, с визгом и с
хохотом, вослед в темноту:
– Гришка От-репь-ев а-на-фе-ма!
IV
«Нож, нож!» – повторял он в неутолимой злобе, широко шагая
по грязи и лужам, не разбирая дороги. Правда, минутами ему ужасно хотелось
захохотать, громко, бешено; но он почему-то крепился и сдерживал смех. Он
опомнился лишь на мосту, как раз на самом том месте, где давеча ему встретился
Федька; тот же самый Федька ждал его тут и теперь и, завидев его, снял фуражку,
весело оскалил зубы и тотчас же начал о чем-то бойко и весело растабарывать.
Николай Всеволодович сначала прошел не останавливаясь, некоторое время даже
совсем и не слушал опять увязавшегося за ним бродягу. Его вдруг поразила мысль,
что он совершенно забыл про него, и забыл именно в то время, когда сам
ежеминутно повторял про себя: «Нож, нож». Он схватил бродягу за шиворот и, со
всею накопившеюся злобой, из всей силы ударил его об мост. Одно мгновение тот
думал было бороться, но, почти тотчас же догадавшись, что он пред своим
противником, напавшим к тому же нечаянно, – нечто вроде соломинки, затих и
примолк, даже нисколько не сопротивляясь. Стоя на коленях, придавленный к
земле, с вывернутыми на спину локтями, хитрый бродяга спокойно ожидал развязки,
совершенно, кажется, не веря в опасность.
Он не ошибся. Николай Всеволодович уже снял было с себя,
левою рукой, теплый шарф, чтобы скрутить своему пленнику руки; но вдруг
почему-то бросил его и оттолкнул от себя. Тот мигом вскочил на ноги, обернулся,
и короткий широкий сапожный нож, мгновенно откуда-то взявшийся, блеснул в его
руке.
– Долой нож, спрячь, спрячь сейчас! – приказал с
нетерпеливым жестом Николай Всеволодович, и нож исчез так же мгновенно, как
появился.
Николай Всеволодович опять молча и не оборачиваясь пошел
своею дорогой; но упрямый негодяй все-таки не отстал от него, правда теперь уже
не растабарывая и даже почтительно наблюдая дистанцию на целый шаг позади. Оба
прошли таким образом мост и вышли на берег, на этот раз повернув налево, тоже в
длинный и глухой переулок, но которым короче было пройти в центр города, чем
давешним путем по Богоявленской улице.
– Правда, говорят, ты церковь где-то здесь в уезде на днях
обокрал? – спросил вдруг Николай Всеволодович.
– Я, то есть собственно, помолиться спервоначалу зашел-с, –
степенно и учтиво, как будто ничего и не произошло, отвечал бродяга; даже не то
что степенно, а почти с достоинством. Давешней «дружеской» фамильярности не
было и в помине. Видно было человека делового и серьезного, правда напрасно
обиженного, но умеющего забывать и обиды.
– Да как завел меня туда господь, – продолжал он, – эх,
благодать небесная, думаю! По сиротству моему произошло это дело, так как в
нашей судьбе совсем нельзя без вспомоществования. И вот, верьте богу, сударь,
себе в убыток, наказал господь за грехи: за махальницу, да за хлопотницу, да за
дьяконов чересседельник всего только двенадцать рублев приобрел. Николая
Угодника подбородник, чистый серебряный, задаром пошел: симилёровый, говорят.
– Сторожа зарезал?
– То есть мы вместе и прибирали-с с тем сторожем да уж
потом, под утро, у речки, у нас взаимный спор вышел, кому мешок нести.
Согрешил, облегчил его маненечко.
– Режь еще, обокради еще.
– То же самое и Петр Степаныч, как есть в одно слово с вами,
советуют-с, потому что они чрезвычайно скупой и жестокосердый насчет
вспомоществования человек-с. Окромя того, что уже в творца небесного, нас из
персти земной создавшего, ни на грош не веруют-с, а говорят, что всё одна
природа устроила, даже до последнего будто бы зверя, они и не понимают, сверх
того, что по нашей судьбе нам, чтобы без благодетельного вспомоществования,
совершенно никак нельзя-с. Станешь ему толковать, смотрит как баран на воду,
дивишься на него только. Вон, поверите ли-с, у капитана Лебядкина-с, где сейчас
изволили посещать-с, когда еще они до вас проживали у Филиппова-с, так иной раз
дверь всю ночь настежь не запертая стоит-с, сам спит пьян мертвецки, а деньги у
него изо всех карманов на пол сыплются. Своими глазами наблюдать приходилось,
потому по нашему обороту, чтобы без вспомоществования, этого никак нельзя-с…
– Как своими глазами? Заходил, что ли, ночью?
– Может, и заходил, только это никому неизвестно.
– Что ж не зарезал?
– Прикинув на счетах, остепенил себя-с. Потому, раз узнамши
доподлинно, что сотни полторы рублев всегда могу вынуть, как же мне пускаться
на то, когда и все полторы тысячи могу вынуть, если только пообождав? Потому
капитан Лебядкин (своими ушами слышал-с) всегда на вас оченно надеялись в
пьяном виде-с, и нет здесь такого трактирного заведения, даже последнего
кабака, где бы они не объявляли о том в сем самом виде-с. Так что, слышамши про
то из многих уст, я тоже на ваше сиятельство всю мою надежду стал возлагать. Я,
сударь, вам как отцу али родному брату, потому Петр Степаныч никогда того от
меня не узнают и даже ни единая душа. Так три-то рублика, ваше сиятельство,
соблаговолите аль нет-с? Развязали бы вы меня, сударь, чтоб я то есть знал
правду истинную, потому нам, чтобы без вспомоществования, никак нельзя-с.
Николай Всеволодович громко захохотал и, вынув из кармана
портмоне, в котором было рублей до пятидесяти мелкими кредитками, выбросил ему
одну бумажку из пачки, затем другую, третью, четвертую. Федька подхватывал на
лету, кидался, бумажки сыпались в грязь, Федька ловил и прикрикивал: «Эх, эх!»
Николай Всеволодович кинул в него, наконец, всею пачкой и, продолжая хохотать,
пустился по переулку на этот раз уже один. Бродяга остался искать, ерзая на
коленках в грязи, разлетевшиеся по ветру и потонувшие в лужах кредитки, и целый
час еще можно было слышать в темноте его отрывистые вскрикивания: «Эх, эх!»
Глава третья
Поединок
I
На другой день, в два часа пополудни, предположенная дуэль
состоялась. Быстрому исходу дела способствовало неукротимое желание Артемия
Павловича Гаганова драться во что бы ни стало. Он не понимал поведения своего
противника и был в бешенстве. Целый уже месяц он оскорблял его безнаказанно и
всё еще не мог вывести из терпения. Вызов ему был необходим со стороны самого
Николая Всеволодовича, так как сам он не имел прямого предлога к вызову. В
тайных же побуждениях своих, то есть просто в болезненной ненависти к
Ставрогину за фамильное оскорбление четыре года назад, он почему-то совестился
сознаться. Да и сам считал такой предлог невозможным, особенно ввиду смиренных
извинений, уже два раза предложенных Николаем Всеволодовичем. Он положил про
себя, что тот бесстыдный трус; понять не мог, как тот мог снести пощечину от
Шатова; таким образом и решился наконец послать то необычайное по грубости
своей письмо, которое побудило наконец самого Николая Всеволодовича предложить
встречу. Отправив накануне это письмо и в лихорадочном нетерпении ожидая
вызова, болезненно рассчитывая шансы к тому, то надеясь, то отчаиваясь, он на
всякий случай еще с вечера припас себе секунданта, а именно Маврикия
Николаевича Дроздова, своего приятеля, школьного товарища и особенно уважаемого
им человека. Таким образом, Кириллов, явившийся на другой день поутру в девять
часов с своим поручением, нашел уже почву совсем готовую. Все извинения и
неслыханные уступки Николая Всеволодовича были тотчас же с первого слова и с
необыкновенным азартом отвергнуты. Маврикий Николаевич, накануне лишь узнавший
о ходе дела, при таких неслыханных предложениях открыл было рот от удивления и
хотел тут же настаивать на примирении, но, заметив, что Артемий Павлович,
предугадавший его намерения, почти затрясся на своем стуле, смолчал и не
произнес ничего. Если бы не слово, данное товарищу, он ушел бы немедленно;
остался же в единственной надежде помочь хоть чем-нибудь при самом исходе дела.
Кириллов передал вызов; все условия встречи, обозначенные Ставрогиным, были
приняты тотчас же буквально, без малейшего возражения. Сделана была только одна
прибавка, впрочем очень жестокая, именно: если с первых выстрелов не произойдет
ничего решительного, то сходиться в другой раз; если не кончится ничем и в
другой, сходиться в третий. Кириллов нахмурился, поторговался насчет третьего
раза, но, не выторговав ничего, согласился, с тем, однако ж, что «три раза
можно, а четыре никак нельзя». В этом уступили. Таким образом, в два часа
пополудни и состоялась встреча в Брыкове, то есть в подгородной маленькой
рощице между Скворешниками с одной стороны и фабрикой Шпигулиных – с другой.
Вчерашний дождь перестал совсем, но было мокро, сыро и ветрено. Низкие мутные
разорванные облака быстро неслись по холодному небу; деревья густо и перекатно
шумели вершинами и скрипели на корнях своих; очень было грустное утро.
