– А вы позвольте и мне подписаться на вашем листе. Я передам
Степану Трофимовичу и сама буду просить его.
Варвара Петровна воротилась домой окончательно
привороженная; она стояла горой за Юлию Михайловну и почему-то уже совсем
рассердилась на Степана Трофимовича; а тот, бедный, и не знал ничего, сидя
дома.
– Я влюблена в нее, я не понимаю, как я могла так ошибаться
в этой женщине, – говорила она Николаю Всеволодовичу и забежавшему к вечеру
Петру Степановичу.
– А все-таки вам надо помириться со стариком, – доложил Петр
Степанович, – он в отчаянии. Вы его совсем сослали на кухню. Вчера он встретил
вашу коляску, поклонился, а вы отвернулись. Знаете, мы его выдвинем; у меня на
него кой-какие расчеты, и он еще может быть полезен.
– О, он будет читать.
– Я не про одно это. А я и сам хотел к нему сегодня
забежать. Так сообщить ему?
– Если хотите. Не знаю, впрочем, как вы это устроите, –
проговорила она в нерешимости. – Я была намерена сама объясниться с ним и
хотела назначить день и место. – Она сильно нахмурилась.
– Ну, уж назначать день не стоит. Я просто передам.
– Пожалуй, передайте. Впрочем, прибавьте, что я непременно
назначу ему день. Непременно прибавьте.
Петр Степанович побежал, ухмыляясь. Вообще, сколько
припомню, он в это время был как-то особенно зол и даже позволял себе
чрезвычайно нетерпеливые выходки чуть не со всеми. Странно, что ему как-то все
прощали. Вообще установилось мнение, что смотреть на него надо как-то особенно.
Замечу, что он с чрезвычайною злобой отнесся к поединку Николая Всеволодовича.
Его это застало врасплох; он даже позеленел, когда ему рассказали. Тут, может
быть, страдало его самолюбие: он узнал на другой лишь день, когда всем было
известно.
– А ведь вы не имели права драться, – шепнул он Ставрогину
на пятый уже день, случайно встретясь с ним в клубе. Замечательно, что в эти
пять дней они нигде не встречались, хотя к Варваре Петровне Петр Степанович
забегал почти ежедневно.
Николай Всеволодович молча поглядел на него с рассеянным
видом, как бы не понимая, в чем дело, и прошел не останавливаясь. Он проходил
чрез большую залу клуба в буфет.
– Вы и к Шатову заходили… вы Марью Тимофеевну хотите
опубликовать, – бежал он за ним и как-то в рассеянности ухватился за его плечо.
Николай Всеволодович вдруг стряс с себя его руку и быстро к
нему оборотился, грозно нахмурившись. Петр Степанович поглядел на него,
улыбаясь странною, длинною улыбкой. Всё продолжалось одно мгновение. Николай
Всеволодович прошел далее.
II
К старику он забежал тотчас же от Варвары Петровны, и если
так поспешил, то единственно из злобы, чтоб отмстить за одну прежнюю обиду, о
которой я доселе не имел понятия. Дело в том, что в последнее их свидание,
именно на прошлой неделе в четверг, Степан Трофимович, сам, впрочем, начавший
спор, кончил тем, что выгнал Петра Степановича палкой. Факт этот он от меня
тогда утаил; но теперь, только что вбежал Петр Степанович, с своею всегдашнею
усмешкой, столь наивно высокомерною, и с неприятно любопытным, шныряющим по
углам взглядом, как тотчас же Степан Трофимович сделал мне тайный знак, чтоб я
не оставлял комнату. Таким образом и обнаружились предо мною их настоящие
отношения, ибо на этот раз прослушал весь разговор.
Степан Трофимович сидел, протянувшись на кушетке. С того
четверга он похудел и пожелтел. Петр Степанович с самым фамильярным видом
уселся подле него, бесцеремонно поджав под себя ноги, и занял на кушетке
гораздо более места, чем сколько требовало уважение к отцу. Степан Трофимович
молча и с достоинством посторонился.
На столе лежала раскрытая книга. Это был роман «Что
делать?». Увы, я должен признаться в одном странном малодушии нашего друга:
мечта о том, что ему следует выйти из уединения и задать последнюю битву, всё
более и более одерживала верх в его соблазненном воображении. Я догадался, что
он достал и изучает роман единственно с тою целью, чтобы в случае несомненного
столкновения с «визжавшими» знать заранее их приемы и аргументы по самому их
«катехизису» и, таким образом приготовившись, торжественно их всех опровергнуть
в ее глазах. О, как мучила его эта книга! Он бросал иногда ее в отчаянии и,
вскочив с места, шагал по комнате почти в исступлении.
– Я согласен, что основная идея автора верна, – говорил он
мне в лихорадке, – но ведь тем ужаснее! Та же наша идея, именно наша; мы, мы
первые насадили ее, возрастили, приготовили, – да и что бы они могли сказать
сами нового, после нас! Но, боже, как всё это выражено, искажено, исковеркано!
– восклицал он, стуча пальцами по книге. – К таким ли выводам мы устремлялись?
Кто может узнать тут первоначальную мысль?
– Просвещаешься? – ухмыльнулся Петр Степанович, взяв книгу
со стола и прочтя заглавие. – Давно пора. Я тебе и получше принесу, если
хочешь.
Степан Трофимович снова и с достоинством промолчал. Я сидел
в углу на диване.
Петр Степанович быстро объяснил причину своего прибытия.
Разумеется, Степан Трофимович был поражен не в меру и слушал в испуге,
смешанном с чрезвычайным негодованием.
– И эта Юлия Михайловна рассчитывает, что я приду к ней
читать!
– То есть они ведь вовсе в тебе не так нуждаются. Напротив,
это чтобы тебя обласкать и тем подлизаться к Варваре Петровне. Но, уж само
собою, ты не посмеешь отказаться читать. Да и самому-то, я думаю, хочется, –
ухмыльнулся он, – у вас у всех, у старичья, адская амбиция. Но послушай,
однако, надо, чтобы не так скучно. У тебя там что, испанская история, что ли?
Ты мне дня за три дай просмотреть, а то ведь усыпишь, пожалуй.
Торопливая и слишком обнаженная грубость этих колкостей была
явно преднамеренная. Делался вид, что со Степаном Трофимовичем как будто и
нельзя говорить другим, более тонким языком и понятиями. Степан Трофимович
твердо продолжал не замечать оскорблений. Но сообщаемые события производили на него
всё более и более потрясающее впечатление.
– И она сама, сама велела передать это мне через… вас? –
спросил он бледнея.
– То есть, видишь ли, она хочет назначить тебе день и место
для взаимного объяснения; остатки вашего сентиментальничанья. Ты с нею двадцать
лет кокетничал и приучил ее к самым смешным приемам. Но не беспокойся, теперь
уж совсем не то; она сама поминутно говорит, что теперь только начала
«презирать». Я ей прямо растолковал, что вся эта ваша дружба есть одно только
взаимное излияние помой. Она мне много, брат, рассказала; фу, какую лакейскую
должность исполнял ты всё время. Даже я краснел за тебя.
– Я исполнял лакейскую должность? – не выдержал Степан
Трофимович.
– Хуже, ты был приживальщиком, то есть лакеем добровольным.
Лень трудиться, а на денежки-то у нас аппетит. Всё это и она теперь понимает;
по крайней мере ужас, что про тебя рассказала. Ну, брат, как я хохотал над
твоими письмами к ней; совестно и гадко. Но ведь вы так развращены, так
развращены! В милостыне есть нечто навсегда развращающее – ты явный пример!
