Он в то время вздыхал по пятой дочке генерала, и ему,
кажется, отвечали взаимностью. Но Амалию все-таки выдали, когда пришло время,
за одного старого заводчика-немца, старого товарища старому генералу. Андрей
Антонович не очень плакал, а склеил из бумаги театр. Поднимался занавес, выходили
актеры, делали жесты руками; в ложах сидела публика, оркестр по машинке водил
смычками по скрипкам, капельмейстер махал палочкой, а в партере кавалеры и
офицеры хлопали в ладоши. Всё было сделано из бумаги, всё выдумано и сработано
самим фон Лембке; он просидел над театром полгода. Генерал устроил нарочно
интимный вечерок, театр вынесли напоказ, все пять генеральских дочек с
новобрачною Амалией, ее заводчик и многие барышни и барыни со своими немцами
внимательно рассматривали и хвалили театр; затем танцевали. Лембке был очень
доволен и скоро утешился.
Прошли годы, и карьера его устроилась. Он всё служил по
видным местам, и всё под начальством единоплеменников, и дослужился наконец до
весьма значительного, сравнительно с его летами, чина. Давно уже он желал
жениться и давно уже осторожно высматривал. Втихомолку от начальства послал
было повесть в редакцию одного журнала, но ее не напечатали. Зато склеил целый
поезд железной дороги, и опять вышла преудачная вещица: публика выходила из
вокзала, с чемоданами и саками, с детьми и собачками, и входила в вагоны.
Кондукторы и служителя расхаживали, звенел колокольчик, давался сигнал, и поезд
трогался в путь. Над этою хитрою штукой он просидел целый год. Но все-таки надо
было жениться. Круг знакомств его был довольно обширен, всё больше в немецком
мире; но он вращался и в русских сферах, разумеется по начальству. Наконец,
когда уже стукнуло ему тридцать восемь лет, он получил и наследство. Умер его
дядя, булочник, и оставил ему тринадцать тысяч по завещанию. Дело стало за
местом. Господин фон Лембке, несмотря на довольно высокий пошиб своей служебной
сферы, был человек очень скромный. Он очень бы удовольствовался каким-нибудь
самостоятельным казенным местечком, с зависящим от его распоряжений приемом
казенных дров, или чем-нибудь сладеньким в этом роде, и так бы на всю жизнь. Но
тут, вместо какой-нибудь ожидаемой Минны или Эрнестины, подвернулась вдруг Юлия
Михайловна. Карьера его разом поднялась степенью виднее. Скромный и аккуратный
фон Лембке почувствовал, что и он может быть самолюбивым.
У Юлии Михайловны, по старому счету, было двести душ, и,
кроме того, с ней являлась большая протекция. С другой стороны, фон Лембке был
красив, а ей уже за сорок. Замечательно, что он мало-помалу влюбился в нее и в
самом деле, по мере того как всё более и более ощущал себя женихом. В день
свадьбы утром послал ей стихи. Ей всё это очень нравилось, даже стихи: сорок
лет не шутка. Вскорости он получил известный чин и известный орден, а затем
назначен был в нашу губернию.
Собираясь к нам, Юлия Михайловна старательно поработала над
супругом. По ее мнению, он был не без способностей, умел войти и показаться,
умел глубокомысленно выслушать и промолчать, схватил несколько весьма приличных
осанок, даже мог сказать речь, даже имел некоторые обрывки и кончики мыслей,
схватил лоск новейшего необходимого либерализма. Но все-таки ее беспокоило, что
он как-то уж очень мало восприимчив и, после долгого, вечного искания карьеры,
решительно начинал ощущать потребность покоя. Ей хотелось перелить в него свое
честолюбие, а он вдруг начал клеить кирку: пастор выходил говорить проповедь,
молящиеся слушали, набожно сложив пред собою руки, одна дама утирала платочком
слезы, один старичок сморкался; под конец звенел органчик, который нарочно был
заказан и уже выписан из Швейцарии, несмотря на издержки. Юлия Михайловна даже
с каким-то испугом отобрала всю работу, только лишь узнала о ней, и заперла к
себе в ящик; взамен того позволила ему писать роман, но потихоньку. С тех пор
прямо стала рассчитывать только на одну себя. Беда в том, что тут было
порядочное легкомыслие и мало мерки. Судьба слишком уже долго продержала ее в
старых девах. Идея за идеей замелькали теперь в ее честолюбивом и несколько
раздраженном уме. Она питала замыслы, она решительно хотела управлять
губернией, мечтала быть сейчас же окруженною, выбрала направление. Фон Лембке
даже несколько испугался, хотя скоро догадался, с своим чиновничьим тактом, что
собственно губернаторства пугаться ему вовсе нечего. Первые два, три месяца
протекли даже весьма удовлетворительно. Но тут подвернулся Петр Степанович, и
стало происходить нечто странное.
Дело в том, что молодой Верховенский с первого шагу
обнаружил решительную непочтительность к Андрею Антоновичу и взял над ним
какие-то странные права, а Юлия Михайловна, всегда столь ревнивая к значению
своего супруга, вовсе не хотела этого замечать; по крайней мере не придавала
важности. Молодой человек стал ее фаворитом, ел, пил и почти спал в доме. Фон
Лембке стал защищаться, называл его при людях «молодым человеком»,
покровительственно трепал по плечу, но этим ничего не внушил: Петр Степанович
всё как будто смеялся ему в глаза, даже разговаривая, по-видимому, серьезно, а
при людях говорил ему самые неожиданные вещи. Однажды, возвратясь домой, он
нашел молодого человека у себя в кабинете, спящим на диване без приглашения.
Тот объяснил, что зашел, но, не застав дома, «кстати выспался». Фон Лембке был
обижен и снова пожаловался супруге; осмеяв его раздражительность, та колко
заметила, что он сам, видно, не умеет стать на настоящую ногу; по крайней мере
с ней «этот мальчик» никогда не позволяет себе фамильярностей, а впрочем, «он
наивен и свеж, хотя и вне рамок общества». Фон Лембке надулся. В тот раз она их
помирила. Петр Степанович не то чтобы попросил извинения, а отделался какою-то
грубою шуткой, которую в другой раз можно было бы принять за новое оскорбление,
но в настоящем случае приняли за раскаяние. Слабое место состояло в том, что
Андрей Антонович дал маху с самого начала, а именно сообщил ему свой роман. Вообразив
в нем пылкого молодого человека с поэзией и давно уже мечтая о слушателе, он
еще в первые дни знакомства прочел ему однажды вечером две главы. Тот выслушал,
не скрывая скуки, невежливо зевал, ни разу не похвалил, но, уходя, выпросил
себе рукопись, чтобы дома на досуге составить мнение, а Андрей Антонович отдал.
С тех пор он рукописи не возвращал, хотя и забегал ежедневно, а на вопрос
отвечал только смехом; под конец объявил, что потерял ее тогда же на улице.
Узнав о том, Юлия Михайловна рассердилась на своего супруга ужасно.
– Уж не сообщил ли ты ему и о кирке? – всполохнулась она
чуть не в испуге.
Фон Лембке решительно начал задумываться, а задумываться ему
было вредно и запрещено докторами. Кроме того, что оказывалось много хлопот по
губернии, о чем скажем ниже, – тут была особая материя, даже страдало сердце, а
не то что одно начальническое самолюбие. Вступая в брак, Андрей Антонович ни за
что бы не предположил возможности семейных раздоров и столкновений в будущем.
Так всю жизнь воображал он, мечтая о Минне и Эрнестине. Он почувствовал, что не
в состоянии переносить семейных громов. Юлия Михайловна объяснилась с ним
наконец откровенно.
– Сердиться ты на это не можешь, – сказала она, – уже
потому, что ты втрое его рассудительнее и неизмеримо выше на общественной
лестнице. В этом мальчике еще много остатков прежних вольнодумных замашек, а
по-моему, просто шалость; но вдруг нельзя, а надо постепенно. Надо дорожить
нашею молодежью; я действую лаской и удерживаю их на краю.
