– Но он черт знает что говорит, – возражал фон Лембке. – Я
не могу относиться толерантно, когда он при людях и в моем присутствии утверждает,
что правительство нарочно опаивает народ водкой, чтоб его абрютировать и тем
удержать от восстания. Представь мою роль, когда я принужден при всех это
слушать.
Говоря это, фон Лембке припомнил недавний разговор свой с
Петром Степановичем. С невинною целию обезоружить его либерализмом, он показал
ему свою собственную интимную коллекцию всевозможных прокламаций, русских и
из-за границы, которую он тщательно собирал с пятьдесят девятого года, не то
что как любитель, а просто из полезного любопытства. Петр Степанович, угадав
его цель, грубо выразился, что в одной строчке иных прокламаций более смысла,
чем в целой какой-нибудь канцелярии, «не исключая, пожалуй, и вашей».
Лембке покоробило.
– Но это у нас рано, слишком рано, – произнес он почти просительно,
указывая на прокламации.
– Нет, не рано; вот вы же боитесь, стало быть, не рано.
– Но, однако же, тут, например, приглашение к разрушению
церквей.
– Отчего же и нет? Ведь вы же умный человек и, конечно, сами
не веруете, а слишком хорошо понимаете, что вера вам нужна, чтобы народ
абрютировать. Правда честнее лжи.
– Согласен, согласен, я с вами совершенно согласен, но это у
нас рано, рано… – морщился фон Лембке.
– Так какой же вы после этого чиновник правительства, если
сами согласны ломать церкви и идти с дрекольем на Петербург, а всю разницу
ставите только в сроке?
Так грубо пойманный, Лембке был сильно пикирован.
– Это не то, не то, – увлекался он, всё более и более
раздражаясь в своем самолюбии, – вы, как молодой человек и, главное, незнакомый
с нашими целями, заблуждаетесь. Видите, милейший Петр Степанович, вы называете
нас чиновниками от правительства? Так. Самостоятельными чиновниками? Так. Но
позвольте, как мы действуем? На нас ответственность, а в результате мы так же
служим общему делу, как и вы. Мы только сдерживаем то, что вы расшатываете, и
то, что без нас расползлось бы в разные стороны. Мы вам не враги, отнюдь нет,
мы вам говорим: идите вперед, прогрессируйте, даже расшатывайте, то есть всё
старое, подлежащее переделке; но мы вас, когда надо, и сдержим в необходимых
пределах и тем вас же спасем от самих себя, потому что без нас вы бы только
расколыхали Россию, лишив ее приличного вида, а наша задача в том и состоит,
чтобы заботиться о приличном виде. Проникнитесь, что мы и вы взаимно друг другу
необходимы. В Англии виги и тории тоже взаимно друг другу необходимы. Что же:
мы тории, а вы виги, я именно так понимаю.
Андрей Антонович вошел даже в пафос. Он любил поговорить
умно и либерально еще с самого Петербурга, а тут, главное, никто не
подслушивал. Петр Степанович молчал и держал себя как-то не по-обычному
серьезно. Это еще более подзадорило оратора.
– Знаете ли, что я, «хозяин губернии», – продолжал он,
расхаживая по кабинету, – знаете ли, что я по множеству обязанностей не могу
исполнить ни одной, а с другой стороны, могу так же верно сказать, что мне
здесь нечего делать. Вся тайна в том, что тут всё зависит от взглядов
правительства. Пусть правительство основывает там хоть республику, ну там из
политики или для усмирения страстей, а с другой стороны, параллельно, пусть
усилит губернаторскую власть, и мы, губернаторы, поглотим республику; да что
республику: всё, что хотите, поглотим; я по крайней мере чувствую, что готов…
Одним словом, пусть правительство провозгласит мне по телеграфу activité
dévorante,
[126]
и я даю activité dévorante. Я здесь прямо
в глаза сказал: «Милостивые государи, для уравновешения и процветания всех
губернских учреждений необходимо одно: усиление губернаторской власти». Видите,
надо, чтобы все эти учреждения – земские ли, судебные ли – жили, так сказать,
двойственною жизнью, то есть надобно, чтоб они были (я согласен, что это необходимо),
ну, а с другой стороны, надо, чтоб их и не было. Всё судя по взгляду
правительства. Выйдет такой стих, что вдруг учреждения окажутся необходимыми, и
они тотчас же у меня явятся налицо. Пройдет необходимость, и их никто у меня не
отыщет. Вот как я понимаю activité dévorante, а ее не будет без
усиления губернаторской власти. Мы с вами глаз на глаз говорим. Я, знаете, уже
заявил в Петербурге о необходимости особого часового у дверей губернаторского
дома. Жду ответа.
– Вам надо двух, – проговорил Петр Степанович.
– Для чего двух? – остановился пред ним фон Лембке.
– Пожалуй, одного-то мало, чтобы вас уважали. Вам надо
непременно двух.
Андрей Антонович скривил лицо.
– Вы… вы бог знает что позволяете себе, Петр Степанович.
Пользуясь моей добротой, вы говорите колкости и разыгрываете какого-то bourru
bienfaisant
[127]
…
– Ну это как хотите, – пробормотал Петр Степанович, – а
все-таки вы нам прокладываете дорогу и приготовляете наш успех.
– То есть кому же нам и какой успех? – в удивлении уставился
на него фон Лембке, но ответа не получил.
Юлия Михайловна, выслушав отчет о разговоре, была очень
недовольна.
– Но не могу же я, – защищался фон Лембке, – третировать
начальнически твоего фаворита, да еще когда глаз на глаз… Я мог проговориться…
от доброго сердца.
– От слишком уж доброго. Я не знала, что у тебя коллекция
прокламаций, сделай одолжение, покажи.
– Но… но он их выпросил к себе на один день.
– И вы опять дали! – рассердилась Юлия Михайловна. – Что за
бестактность!
– Я сейчас пошлю к нему взять.
– Он не отдаст.
– Я потребую! – вскипел фон Лембке и вскочил даже с места.
Кто он, чтобы так его опасаться, и кто я, чтобы не сметь ничего сделать?
– Садитесь и успокойтесь, – остановила Юлия Михайловна, – я
отвечу на ваш первый вопрос: он отлично мне зарекомендован, он со способностями
и говорит иногда чрезвычайно умные вещи. Кармазинов уверял меня, что он имеет
связи почти везде и чрезвычайное влияние на столичную молодежь. А если я через
него привлеку их всех и сгруппирую около себя, то я отвлеку их от погибели,
указав новую дорогу их честолюбию. Он предан мне всем сердцем и во всем меня
слушается.
– Но ведь пока их ласкать, они могут… черт знает что
сделать. Конечно, это идея… – смутно защищался фон Лембке, – но… но вот, я
слышу, в – ском уезде появились какие-то прокламации.
– Но ведь этот слух был еще летом, – прокламации, фальшивые
ассигнации, мало ли что, однако до сих пор не доставили ни одной. Кто вам
сказал?
