– Недавно так же настойчиво и так же быстро передано было
мне из тех же уст другое требование, – медленно и с грустною отчетливостью
проговорил Степан Трофимович. – Я смирился и… плясал казачка вам в угоду. Oui,
la comparaison peut être permise. C’était comme un petit cozak du
Don, qui sautait sur sa propre tombe.
[131]
Теперь…
– Остановитесь, Степан Трофимович. Вы ужасно многоречивы. Вы
не плясали, а вы вышли ко мне в новом галстуке, белье, в перчатках,
напомаженный и раздушенный. Уверяю вас, что вам очень хотелось самому жениться;
это было на вашем лице написано, и поверьте, выражение самое неизящное. Если я
не заметила вам тогда же, то единственно из деликатности. Но вы желали, вы
желали жениться, несмотря на мерзости, которые вы писали интимно обо мне и о
вашей невесте. Теперь вовсе не то. И к чему тут cozak du Don над какою-то вашею
могилой? Не понимаю, что за сравнение. Напротив, не умирайте, а живите; живите
как можно больше, я очень буду рада.
– В богадельне?
– В богадельне? В богадельню нейдут с тремя тысячами дохода.
Ах, припоминаю, – усмехнулась она, – в самом деле, Петр Степанович как-то
расшутился раз о богадельне. Ба, это действительно особенная богадельня, о
которой стоит подумать. Это для самых почтенных особ, там есть полковники, туда
даже теперь хочет один генерал. Если вы поступите со всеми вашими деньгами, то
найдете покой, довольство, служителей. Вы там будете заниматься науками и
всегда можете составить партию в преферанс…
– Passons.
[132]
– Passons? – покоробило Варвару Петровну. – Но в таком
случае всё; вы извещены, мы живем с этих пор совершенно порознь.
– И всё? Всё, что осталось от двадцати лет? Последнее
прощание наше?
– Вы ужасно любите восклицать, Степан Трофимович. Нынче это
совсем не в моде. Они говорят грубо, но просто. Дались вам наши двадцать лет!
Двадцать лет обоюдного самолюбия, и больше ничего. Каждое письмо ваше ко мне
писано не ко мне, а для потомства. Вы стилист, а не друг, а дружба – это только
прославленное слово, в сущности: взаимное излияние помой…
– Боже, сколько чужих слов! Затверженные уроки! И на вас уже
надели они свой мундир! Вы тоже в радости, вы тоже на солнце; chère,
chère, за какое чечевичное варево продали вы им вашу свободу!
– Я не попугай, чтобы повторять чужие слова, – вскипела
Варвара Петровна. – Будьте уверены, что у меня свои слова накопились. Что
сделали вы для меня в эти двадцать лет? Вы отказывали мне даже в книгах,
которые я для вас выписывала и которые, если бы не переплетчик, остались бы
неразрезанными. Что давали вы мне читать, когда я, в первые годы, просила вас
руководить меня? Всё Капфиг да Капфиг. Вы ревновали даже к моему развитию и
брали меры. А между тем над вами же все смеются. Признаюсь, я всегда вас
считала только за критика; вы литературный критик, и ничего более. Когда
дорогой в Петербург я вам объявила, что намерена издавать журнал и посвятить
ему всю мою жизнь, вы тотчас же поглядели на меня иронически и стали вдруг ужасно
высокомерны.
– Это было не то, не то… мы тогда боялись преследований…
– Это было то самое, а преследований в Петербурге вы уж
никак не могли бояться. Помните, потом в феврале, когда пронеслась весть, вы
вдруг прибежали ко мне перепуганный и стали требовать, чтоб я тотчас же дала
вам удостоверение, в виде письма, что затеваемый журнал до вас совсем не
касается, что молодые люди ходят ко мне, а не к вам, а что вы только домашний
учитель, который живет в доме потому, что ему еще недодано жалование, не так
ли? Помните это вы? Вы отменно отличались всю вашу жизнь, Степан Трофимович.
– Это была только одна минута малодушия, минута глаз на
глаз, – горестно воскликнул он, – но неужели, неужели же всё порвать из-за
таких мелких впечатлений? Неужели же ничего более не уцелело между нами за
столь долгие годы?
– Вы ужасно расчетливы; вы всё хотите так сделать, чтоб я
еще оставалась в долгу. Когда вы воротились из-за границы, вы смотрели предо
мною свысока и не давали мне выговорить слова, а когда я сама поехала и
заговорила с вами потом о впечатлении после Мадонны, вы не дослушали и
высокомерно стали улыбаться в свой галстук, точно я уж не могла иметь таких же
точно чувств, как и вы.
– Это было не то, вероятно не то… J’ai oublié.
[133]
– Нет, это было то самое, да и хвалиться-то было нечем предо
мною, потому что всё это вздор и одна только ваша выдумка. Нынче никто, никто
уж Мадонной не восхищается и не теряет на это времени, кроме закоренелых
стариков. Это доказано.
– Уж и доказано?
– Она совершенно ни к чему не служит. Эта кружка полезна,
потому что в нее можно влить воды; этот карандаш полезен, потому что им можно
всё записать, а тут женское лицо хуже всех других лиц в натуре. Попробуйте
нарисовать яблоко и положите тут же рядом настоящее яблоко – которое вы возьмете?
Небось не ошибетесь. Вот к чему сводятся теперь все ваши теории, только что
озарил их первый луч свободного исследования.
– Так, так.
– Вы усмехаетесь иронически. А что, например, говорили вы
мне о милостыне? А между тем наслаждение от милостыни есть наслаждение
надменное и безнравственное, наслаждение богача своим богатством, властию и
сравнением своего значения с значением нищего. Милостыня развращает и подающего
и берущего и, сверх того, не достигает цели, потому что только усиливает нищенство.
Лентяи, не желающие работать, толпятся около дающих, как игроки у игорного
стола, надеясь выиграть. А меж тем жалких грошей, которые им бросают, недостает
и на сотую долю. Много ль вы роздали в вашу жизнь? Гривен восемь, не более,
припомните-ка. Постарайтесь вспомнить, когда вы подавали в последний раз; года
два назад, а пожалуй, четыре будет. Вы кричите и только делу мешаете. Милостыня
и в теперешнем обществе должна быть законом запрещена. В новом устройстве
совсем не будет бедных.
– О, какое извержение чужих слов! Так уж и до нового
устройства дошло? Несчастная, помоги вам бог!
– Да, дошло, Степан Трофимович; вы тщательно скрывали от
меня все новые идеи, теперь всем уже известные, и делали это единственно из
ревности, чтоб иметь надо мною власть. Теперь даже эта Юлия на сто верст
впереди меня. Но теперь и я прозрела. Я защищала вас, Степан Трофимович,
сколько могла; вас решительно все обвиняют.
– Довольно! – поднялся было он с места, – довольно! И что
еще пожелаю вам, неужто раскаяния?
– Сядьте на минуту, Степан Трофимович, мне надо еще вас
спросить. Вам передано было приглашение читать на литературном утре; это чрез
меня устроилось. Скажите, что именно вы прочтете?
