V
День для Петра Степановича выдался хлопотливый. От фон
Лембке он поскорее побежал в Богоявленскую улицу, но, проходя по Быковой улице,
мимо дома, в котором квартировал Кармазинов, он вдруг приостановился,
усмехнулся и вошел в дом. Ему ответили: «Ожидают-с», что очень заинтересовало его,
потому что он вовсе не предупреждал о своем прибытии.
Но великий писатель действительно его ожидал, и даже еще
вчера и третьего дня. Четвертого дня он вручил ему свою рукопись «Merci»
(которую хотел прочесть на литературном утре в день праздника Юлии Михайловны)
и сделал это из любезности, вполне уверенный, что приятно польстит самолюбию
человека, дав ему узнать великую вещь заранее. Петр Степанович давно уже
примечал, что этот тщеславный, избалованный и оскорбительно-недоступный для
неизбранных господин, этот «почти государственный ум» просто-запросто в нем заискивает,
и даже с жадностию. Мне кажется, молодой человек наконец догадался, что тот
если и не считал его коноводом всего тайно-революционного в целой России, то по
крайней мере одним из самых посвященных в секреты русской революции и имеющим
неоспоримое влияние на молодежь. Настроение мыслей «умнейшего в России
человека» интересовало Петра Степановича, но доселе он, по некоторым причинам,
уклонялся от разъяснений.
Великий писатель квартировал в доме своей сестры, жены
камергера и помещицы; оба они, и муж и жена, благоговели пред знаменитым
родственником, но в настоящий приезд его находились оба в Москве, к великому их
сожалению, так что принять его имела честь старушка, очень дальняя и бедная
родственница камергера, проживавшая в доме и давно уже заведовавшая всем
домашним хозяйством. Весь дом заходил на цыпочках с приездом господина
Кармазинова. Старушка извещала в Москву чуть не каждый день о том, как он
почивал и что изволил скушать, а однажды отправила телеграмму с известием, что
он, после званого обеда у градского головы, принужден был принять ложку одного
лекарства. В комнату к нему она осмеливалась входить редко, хотя он обращался с
нею вежливо, впрочем сухо, и говорил с нею только по какой-нибудь надобности.
Когда вошел Петр Степанович, он кушал утреннюю свою котлетку с полстаканом
красного вина. Петр Степанович уже и прежде бывал у него и всегда заставал его
за этою утреннею котлеткой, которую тот и съедал в его присутствии, но ни разу
его самого не попотчевал. После котлетки подавалась еще маленькая чашечка кофе.
Лакей, внесший кушанье, был во фраке, в мягких неслышных сапогах и в перчатках.
– А-а! – приподнялся Кармазинов с дивана, утираясь
салфеткой, и с видом чистейшей радости полез лобызаться – характерная привычка
русских людей, если они слишком уж знамениты. Но Петр Степанович помнил по
бывшему уже опыту, что он лобызаться-то лезет, а сам подставляет щеку, и потому
сделал на сей раз то же самое; обе щеки встретились. Кармазинов, не показывая
виду, что заметил это, уселся на диван и с приятностию указал Петру Степановичу
на кресло против себя, в котором тот и развалился.
– Вы ведь не… Не желаете ли завтракать? – спросил хозяин, на
этот раз изменяя привычке, но с таким, разумеется, видом, которым ясно
подсказывался вежливый отрицательный ответ. Петр Степанович тотчас же пожелал
завтракать. Тень обидчивого изумления омрачила лицо хозяина, но на один только
миг; он нервно позвонил слугу и, несмотря на всё свое воспитание, брезгливо
возвысил голос, приказывая подать другой завтрак.
– Вам чего, котлетку или кофею? – осведомился он еще раз.
– И котлетку, и кофею, и вина прикажите еще прибавить, я
проголодался, – отвечал Петр Степанович, с спокойным вниманием рассматривая
костюм хозяина. Господин Кармазинов был в какой-то домашней куцавеечке на вате,
вроде как бы жакеточки, с перламутровыми пуговками, но слишком уж коротенькой,
что вовсе и не шло к его довольно сытенькому брюшку и к плотно округленным
частям начала его ног; но вкусы бывают различны. На коленях его был развернут
до полу шерстяной клетчатый плед, хотя в комнате было тепло.
– Больны, что ли? – заметил Петр Степанович.
– Нет, не болен, но боюсь стать больным в этом климате, –
ответил писатель своим крикливым голосом, впрочем нежно скандируя каждое слово
и приятно, по-барски, шепелявя, – я вас ждал еще вчера.
– Почему же? я ведь не обещал.
– Да, но у вас моя рукопись. Вы… прочли?
– Рукопись? какая?
Кармазинов удивился ужасно.
– Но вы, однако, принесли ее с собою? – встревожился он
вдруг до того, что оставил даже кушать и смотрел на Петра Степановича с
испуганным видом.
– Ах, это про эту «Bonjour», что ли…
– «Merci».
– Ну пусть. Совсем забыл и не читал, некогда. Право, не
знаю, в карманах нет… должно быть, у меня на столе. Не беспокойтесь, отыщется.
– Нет, уж я лучше сейчас к вам пошлю. Она может пропасть, и,
наконец, украсть могут.
– Ну, кому надо! Да чего вы так испугались, ведь у вас, Юлия
Михайловна говорила, заготовляется всегда по нескольку списков, один за
границей у нотариуса, другой в Петербурге, третий в Москве, потом в банк, что
ли, отсылаете.
– Но ведь и Москва сгореть может, а с ней моя рукопись. Нет,
я лучше сейчас пошлю.
– Стойте, вот она! – вынул Петр Степанович из заднего
кармана пачку почтовых листиков. – Измялась немножко. Вообразите, как взял
тогда у вас, так и пролежала всё время в заднем кармане с носовым платком;
забыл.
Кармазинов с жадностию схватил рукопись, бережно осмотрел
ее, сосчитал листки и с уважением положил покамест подле себя, на особый
столик, но так, чтоб иметь ее каждый миг на виду.
– Вы, кажется, не так много читаете? – прошипел он, не
вытерпев.
– Нет, не так много.
– А уж по части русской беллетристики – ничего?
– По части русской беллетристики? Позвольте, я что-то читал…
«По пути»… или «В путь»… или «На перепутье», что ли, не помню. Давно читал, лет
пять. Некогда.
Последовало некоторое молчание.
– Я, как приехал, уверил их всех, что вы чрезвычайно умный
человек, и теперь, кажется, все здесь от вас без ума.
– Благодарю вас, – спокойно отозвался Петр Степанович.
Принесли завтрак. Петр Степанович с чрезвычайным аппетитом
набросился на котлетку, мигом съел ее, выпил вино и выхлебнул кофе.
«Этот неуч, – в раздумье оглядывал его искоса Кармазинов,
доедая последний кусочек и выпивая последний глоточек, – этот неуч, вероятно,
понял сейчас всю колкость моей фразы… да и рукопись, конечно, прочитал с
жадностию, а только лжет из видов. Но может быть и то, что не лжет, а
совершенно искренно глуп. Гениального человека я люблю несколько глупым. Уж не
гений ли он какой у них в самом деле, черт его, впрочем, дери».
Он встал с дивана и начал прохаживаться по комнате из угла в
угол, для моциону, что исполнял каждый раз после завтрака.
