В весьма ветхой, дребезжащей, но поместительной извозчичьей
коляске, на паре старых сиво-розовых лошадей, сильно отстававших от коляски
Миусова, подъехали и Федор Павлович с сынком своим Иваном Федоровичем. Дмитрию
Федоровичу еще накануне сообщен был и час и срок, но он запоздал. Посетители
оставили экипажи у ограды, в гостинице, и вошли в монастырские ворота пешком.
Кроме Федора Павловича, остальные трое, кажется, никогда не видали никакого
монастыря, а Миусов так лет тридцать, может быть, и в церкви не был. Он
озирался с некоторым любопытством, не лишенным некоторой напущенной на себя
развязности. Но для наблюдательного его ума, кроме церковных и хозяйственных
построек, весьма, впрочем, обыкновенных, во внутренности монастыря ничего не
представлялось. Проходил последний народ из церкви, снимая шапки и крестясь.
Между простонародьем встречались и приезжие более высшего общества, две-три
дамы, один очень старый генерал; все они стояли в гостинице. Нищие обступили
наших посетителей тотчас же, но им никто ничего не дал. Только Петруша Калганов
вынул из портмоне гривенник и, заторопившись и сконфузившись бог знает отчего,
поскорее сунул одной бабе, быстро проговорив: «Разделить поровну». Никто ему на
это ничего из его сопутников не заметил, так что нечего было ему конфузиться;
но, заметив это, он еще больше сконфузился.
Было, однако, странно; их по-настоящему должны бы были ждать
и, может быть, с некоторым даже почетом: один недавно еще тысячу рублей
пожертвовал, а другой был богатейшим помещиком и образованнейшим, так сказать,
человеком, от которого все они тут отчасти зависели по поводу ловель рыбы в
реке, вследствие оборота, какой мог принять процесс. И вот, однако ж, никто из
официальных лиц их не встречает. Миусов рассеянно смотрел на могильные камни
около церкви и хотел было заметить, что могилки эти, должно быть, обошлись
дорогонько хоронившим за право хоронить в таком «святом» месте, но промолчал:
простая либеральная ирония перерождалась в нем почти что уж в гнев.
– Черт, у кого здесь, однако, спросить, в этой
бестолковщине… Это нужно бы решить, потому что время уходит, – промолвил он
вдруг, как бы говоря про себя.
Вдруг подошел к ним один пожилой лысоватый господин в
широком летнем пальто и с сладкими глазками. Приподняв шляпу, медово
присюсюкивая, отрекомендовался он всем вообще тульским помещиком Максимовым. Он
мигом вошел в заботу наших путников.
– Старец Зосима живет в скиту, в скиту наглухо, шагов
четыреста от монастыря, через лесок, через лесок…
– Это и я знаю-с, что через лесок, – ответил ему Федор
Павлович, – да дорогу-то мы не совсем помним, давно не бывали.
– А вот в эти врата, и прямо леском… леском. Пойдемте. Не
угодно ли… мне самому… я сам… Вот сюда, сюда…
Они вышли из врат и направились лесом. Помещик Максимов,
человек лет шестидесяти, не то что шел, а, лучше сказать, почти бежал сбоку,
рассматривая их всех с судорожным, невозможным почти любопытством. В глазах его
было что-то лупоглазое.
– Видите ли, мы к этому старцу по своему делу, – заметил
строго Миусов, – мы, так сказать, получили аудиенцию «у сего лица», а потому
хоть и благодарны вам за дорогу, но вас уж не попросим входить вместе.
– Я был, был, я уже был… Un chevalier parfait!
[3]
– и
помещик пустил на воздух щелчок пальцем.
– Кто это chevalier?
[4]
– спросил Миусов.
– Старец, великолепный старец, старец… Честь и слава
монастырю. Зосима. Это такой старец…
Но беспорядочную речь его перебил догнавший путников
монашек, в клобуке, невысокого росту, очень бледный и испитой. Федор Павлович и
Миусов остановились. Монах с чрезвычайно вежливым, почти поясным поклоном
произнес:
– Отец игумен, после посещения вашего в ските, покорнейше
просит вас всех, господа, у него откушать. У него в час, не позже. И вас также,
– обратился он к Максимову.
– Это я непременно исполню! – вскричал Федор Павлович,
ужасно обрадовавшись приглашению, – непременно. И знаете, мы все дали слово
вести себя здесь порядочно… А вы, Петр Александрович, пожалуете?
– Да еще же бы нет? Да я зачем же сюда и приехал, как не
видеть все их здешние обычаи. Я одним только затрудняюсь, именно тем, что я
теперь с вами, Федор Павлович…
– Да, Дмитрия Федоровича еще не существует.
– Да и отлично бы было, если б он манкировал, мне приятно,
что ли, вся эта ваша мазня, да еще с вами на придачу? Так к обеду будем,
поблагодарите отца игумена, – обратился он к монашку.
– Нет, уж я вас обязан руководить к самому старцу, – ответил
монах.
– А я, коль так, к отцу игумену, я тем временем прямо к отцу
игумену, – защебетал помещик Максимов.
– Отец игумен в настоящий час занят, но как вам будет
угодно… – нерешительно произнес монах.
– Преназойливый старичишка, – заметил вслух Миусов, когда
помещик Максимов побежал обратно к монастырю.
– На фон Зона похож, – проговорил вдруг Федор Павлович.
– Вы только это и знаете… С чего он похож на фон Зона? Вы
сами-то видели фон Зона?
– Его карточку видел. Хоть не чертами лица, так чем-то
неизъяснимым. Чистейший второй экземпляр фон Зона. Я это всегда по одной только
физиономии узнаю.
– А пожалуй; вы в этом знаток. Только вот что, Федор
Павлович, вы сами сейчас изволили упомянуть, что мы дали слово вести себя
прилично, помните. Говорю вам, удержитесь. А начнете шута из себя строить, так
я не намерен, чтобы меня с вами на одну доску здесь поставили… Видите, какой
человек, – обратился он к монаху, – я вот с ним боюсь входить к порядочным
людям.
На бледных, бескровных губах монашка показалась тонкая,
молчальная улыбочка, не без хитрости в своем роде, но он ничего не ответил, и
слишком ясно было, что промолчал из чувства собственного достоинства. Миусов
еще больше наморщился.
«О, черт их всех дери, веками лишь выработанная наружность,
а в сущности шарлатанство и вздор!» – пронеслось у него в голове.
– Вот и скит, дошли! – крикнул Федор Павлович, – ограда и
врата запертые.
И он пустился класть большие кресты пред святыми,
написанными над вратами и сбоку врат.
– В чужой монастырь со своим уставом не ходят, – заметил он.
– Всех здесь в скиту двадцать пять святых спасаются, друг на друга смотрят и
капусту едят. И ни одной-то женщины в эти врата не войдет, вот что особенно
замечательно. И это ведь действительно так. Только как же я слышал, что старец
дам принимает? – обратился он вдруг к монашку.
– Из простонародья женский пол и теперь тут, вон там, лежат
у галерейки, ждут. А для высших дамских лиц пристроены здесь же на галерее, но
вне ограды, две комнатки, вот эти самые окна, и старец выходит к ним внутренним
ходом, когда здоров, то есть все же за ограду. Вот и теперь одна барыня,
помещица харьковская, госпожа Хохлакова, дожидается со своею расслабленною
дочерью. Вероятно, обещал к ним выйти, хотя в последние времена столь
расслабел, что и к народу едва появляется.
