– Да полно вздор-то вам болтать, – закричал Ракитин, – а
лучше шампанского подавай, долг на тебе, сама знаешь!
– Вправду долг. Ведь я, Алеша, ему за тебя шампанского сверх
всего обещала, коль тебя приведет. Катай шампанского, и я стану пить! Феня,
Феня, неси нам шампанского, ту бутылку, которую Митя оставил, беги скорее. Я
хоть и скупая, а бутылку подам, не тебе, Ракитка, ты гриб, а он князь! И хоть
не тем душа моя теперь полна, а так и быть, выпью и я с вами, дебоширить
хочется!
– Да что это у тебя за минута, и какая такая там «весть»,
можно спросить, аль секрет? – с любопытством ввернул опять Ракитин, изо всей
силы делая вид, что и внимания не обращает на щелчки, которые в него летели
беспрерывно.
– Эх, не секрет, да и сам ты знаешь, – озабоченно
проговорила вдруг Грушенька, повернув голову к Ракитину и отклонясь немного от
Алеши, хотя все еще продолжая сидеть у него на коленях, рукой обняв его шею, –
офицер едет, Ракитин, офицер мой едет!
– Слышал я, что едет, да разве уж так близко?
– В Мокром теперь, оттуда сюда эстафет пришлет, так сам
написал, давеча письмо получила. Сижу и жду эстафета.
– Вона! Почему в Мокром?
– Долго рассказывать, да и довольно с тебя.
– То-то Митенька-то теперь, – уй, уй! Он-то знает аль не
знает?
– Чего знает! Совсем не знает! Кабы узнал, так убил бы. Да я
этого теперь совсем не боюсь, не боюсь я теперь его ножа. Молчи, Ракитка, не
поминай мне о Дмитрии Федоровиче: сердце он мне все размозжил. Да не хочу я ни
о чем об этом в эту минуту и думать. Вот об Алешечке могу думать, я на Алешечку
гляжу… Да усмехнись ты на меня, голубчик, развеселись, на глупость-то мою, на
радость-то мою усмехнись… А ведь улыбнулся, улыбнулся! Ишь ласково как смотрит.
Я, знаешь, Алеша, все думала, что ты на меня сердишься за третьеводнишнее, за
барышню-то. Собака я была, вот что… Только все-таки хорошо оно, что так
произошло. И дурно оно было и хорошо оно было, – вдумчиво усмехнулась вдруг
Грушенька, и какая-то жестокая черточка мелькнула вдруг в ее усмешке. – Митя
сказывал, что кричала: «Плетьми ее надо!» Разобидела я тогда ее уж очень.
Зазвала меня, победить хотела, шоколатом своим обольстить… Нет, оно хорошо, что
так произошло, – усмехнулась она опять. – Да вот боюсь все, что ты осердился…
– А ведь и впрямь, – с серьезным удивлением ввернул вдруг
Ракитин. – Ведь она тебя, Алеша, в самом деле боится, цыпленка этакого.
– Это для тебя, Ракитка, он цыпленок, вот что… потому что у
тебя совести нет, вот что! Я, видишь, я люблю его душой, вот что! Веришь,
Алеша, что я люблю тебя всею душой?
– Ах ты, бесстыдница! Это она в любви тебе, Алексей,
объясняется!
– А что ж, и люблю.
– А офицер? А весточка золотая из Мокрого?
– То одно, а это другое.
– Вот как по-бабьему выходит!
– Не зли меня, Ракитка, – горячо подхватила Грушенька, – то
одно, а это другое. Я Алешу по-иному люблю. Правда, Алеша, была у меня на тебя
мысль хитрая прежде. Да ведь я низкая, я ведь неистовая, ну, а в другую минуту
я, бывало, Алеша, на тебя как на совесть мою смотрю. Все думаю: «Ведь уж как
такой меня, скверную, презирать теперь должен». И третьего дня это думала, как
от барышни сюда бежала. Давно я тебя заметила так, Алеша, и Митя знает, ему
говорила. Вот Митя так понимает. Веришь ли, иной раз, право, Алеша, смотрю на
тебя и стыжусь, всеё себя стыжусь… И как это я об тебе думать стала и с которых
пор, не знаю и не помню…
Вошла Феня и поставила на стол поднос, на нем откупоренную
бутылку и три налитые бокала.
– Шампанское принесли! – прокричал Ракитин, – возбуждена ты,
Аграфена Александровна, и вне себя. Бокал выпьешь, танцевать пойдешь. Э-эх; и
того не сумели сделать, – прибавил он, разглядывая шампанское. – В кухне
старуха разлила, и бутылку без пробки принесли, и теплое. Ну давай хоть так.
Он подошел к столу, взял бокал, выпил залпом и налил себе
другой.
– На шампанское-то не часто нарвешься, – проговорил он,
облизываясь, – ну-тка, Алеша, бери бокал, покажи себя. За что же нам пить? За
райские двери? Бери, Груша, бокал, пей и ты за райские двери.
– За какие это райские двери?
Она взяла бокал. Алеша взял свой, отпил глоток и поставил
бокал назад.
– Нет, уж лучше не надо! – улыбнулся он тихо.
– А хвалился! – крикнул Ракитин.
– Ну и я, коли так, не буду, – подхватила Грушенька, – да и
не хочется. Пей, Ракитка, один всю бутылку. Выпьет Алеша, и я тогда выпью.
– Телячьи нежности пошли! – поддразнил Ракитин. – А сама на
коленках у него сидит! У него, положим, горе, а у тебя что? Он против Бога
своего взбунтовался, колбасу собирался жрать…
– Что так?
– Старец его помер сегодня, старец Зосима, святой.
– Так умер старец Зосима! – воскликнула Грушенька. –
Господи, а я того и не знала! – Она набожно перекрестилась. – Господи, да что
же я, а я-то у него на коленках теперь сижу! – вскинулась она вдруг как в
испуге, мигом соскочила с колен и пересела на диван. Алеша длинно с удивлением
поглядел на нее, и на лице его как будто что засветилось.
– Ракитин, – проговорил он вдруг громко и твердо, – не
дразни ты меня, что я против Бога моего взбунтовался. Не хочу я злобы против
тебя иметь, а потому будь и ты добрее. Я потерял такое сокровище, какого ты
никогда не имел, и ты теперь не можешь судить меня. Посмотри лучше сюда на нее:
видел, как она меня пощадила? Я шел сюда злую душу найти – так влекло меня
самого к тому, потому что я был подл и зол, а нашел сестру искреннюю, нашел
сокровище – душу любящую… Она сейчас пощадила меня… Аграфена Александровна, я
про тебя говорю. Ты мою душу сейчас восстановила.
У Алеши затряслись губы и стеснилось дыхание. Он
остановился.
– Будто уж так и спасла тебя! – засмеялся Ракитин злобно. – А
она тебя проглотить хотела, знаешь ты это?
– Стой, Ракитка! – вскочила вдруг Грушенька, – молчите вы
оба. Теперь я все скажу: ты, Алеша, молчи, потому что от твоих таких слов меня
стыд берет, потому что я злая, а не добрая, – вот я какая. А ты, Ракитка, молчи
потому, что ты лжешь. Была такая подлая мысль, что хотела его проглотить, а
теперь ты лжешь, теперь вовсе не то… и чтоб я тебя больше совсем не слыхала,
Ракитка! – Все это Грушенька проговорила с необыкновенным волнением.
– Ишь ведь оба бесятся! – прошипел Ракитин, с удивлением
рассматривая их обоих, – как помешанные, точно я в сумасшедший дом попал.
Расслабели обоюдно, плакать сейчас начнут!
– И начну плакать, и начну плакать! – приговаривала
Грушенька. – Он меня сестрой своей назвал, и я никогда того впредь не забуду!
Только вот что, Ракитка, я хоть и злая, а все-таки я луковку подала.
