«…Глагола им Иисус: наполните водоносы воды, и наполниша их
до верха.
И глагола им: почерпите ныне и принесите архитриклинови, и
принесоша.
Якоже вкуси архитриклин вина бывшего от воды, и не ведяше
откуда есть: слуги же ведяху почерпшии воду: пригласи жениха архитриклин.
И глагола ему: всяк человек прежде доброе вино полагает, и
егда упиются, тогда хуждшее: ты же соблюл еси доброе вино доселе».
«Но что это, что это? Почему раздвигается комната… Ах да…
ведь это брак, свадьба… да, конечно. Вот и гости, вот и молодые сидят, и
веселая толпа и… где же премудрый архитриклин? Но кто это? Кто? Опять
раздвинулась комната… Кто встает там из-за большого стола? Как… И он здесь? Да
ведь он во гробе… Но он и здесь… встал, увидал меня, идет сюда… Господи!..
Да, к нему, к нему подошел он, сухенький старичок, с мелкими
морщинками на лице, радостный и тихо смеющийся. Гроба уж нет, и он в той же
одежде, как и вчера сидел с ними, когда собрались к нему гости. Лицо все
открытое, глаза сияют. Как же это, он, стало быть, тоже на пире, тоже званный
на брак в Кане Галилейской…
– Тоже, милый, тоже зван, зван и призван, – раздается над
ним тихий голос. – Зачем сюда схоронился, что не видать тебя… пойдем и ты к
нам.
Голос его, голос старца Зосимы… Да и как же не он, коль
зовет? Старец приподнял Алешу рукой, тот поднялся с колен.
– Веселимся, – продолжает сухенький старичок, – пьем вино
новое, вино радости новой, великой; видишь, сколько гостей? Вот и жених и
невеста, вот и премудрый архитриклин, вино новое пробует. Чего дивишься на
меня? Я луковку подал, вот и я здесь. И многие здесь только по луковке подали,
по одной только маленькой луковке… Что наши дела? И ты, тихий, и ты, кроткий
мой мальчик, и ты сегодня луковку сумел подать алчущей. Начинай, милый,
начинай, кроткий, дело свое!.. А видишь ли солнце наше, видишь ли ты его?
– Боюсь… не смею глядеть… – прошептал Алеша.
– Не бойся его. Страшен величием пред нами, ужасен высотою
своею, но милостив бесконечно, нам из любви уподобился и веселится с нами, воду
в вино превращает, чтобы не пресекалась радость гостей, новых гостей ждет,
новых беспрерывно зовет и уже на веки веков. Вон и вино несут новое, видишь,
сосуды несут…»
Что-то горело в сердце Алеши, что-то наполнило его вдруг до
боли, слезы восторга рвались из души его… Он простер руки, вскрикнул и
проснулся…
Опять гроб, отворенное окно и тихое, важное, раздельное
чтение Евангелия. Но Алеша уже не слушал, что читают. Странно, он заснул на
коленях, а теперь стоял на ногах, и вдруг, точно сорвавшись с места, тремя
твердыми скорыми шагами подошел вплоть ко гробу. Даже задел плечом отца Паисия
и не заметил того. Тот на мгновение поднял было на него глаза от книги, но
тотчас же отвел их опять, поняв, что с юношей что-то случилось странное. Алеша
глядел с полминуты на гроб, на закрытого, недвижимого, протянутого в гробу
мертвеца, с иконой на груди и с куколем с восьмиконечным крестом на голове.
Сейчас только он слышал голос его, и голос этот еще раздавался в его ушах. Он
еще прислушивался, он ждал еще звуков… но вдруг, круто повернувшись, вышел из
кельи.
Он не остановился и на крылечке, но быстро сошел вниз.
Полная восторгом душа его жаждала свободы, места, широты. Над ним широко,
необозримо опрокинулся небесный купол, полный тихих сияющих звезд. С зенита до
горизонта двоился еще неясный Млечный Путь. Свежая и тихая до неподвижности
ночь облегла землю. Белые башни и золотые главы собора сверкали на яхонтовом
небе. Осенние роскошные цветы в клумбах около дома заснули до утра. Тишина
земная как бы сливалась с небесною, тайна земная соприкасалась со звездною…
Алеша стоял, смотрел и вдруг как подкошенный повергся на землю.
Он не знал, для чего обнимал ее, он не давал себе отчета,
почему ему так неудержимо хотелось целовать ее, целовать ее всю, но он целовал
ее плача, рыдая и обливая своими слезами, и исступленно клялся любить ее,
любить во веки веков. «Облей землю слезами радости твоея и люби сии слезы
твои…» – прозвенело в душе его. О чем плакал он? О, он плакал в восторге своем
даже и об этих звездах, которые сияли ему из бездны, и «не стыдился исступления
сего». Как будто нити ото всех этих бесчисленных миров Божиих сошлись разом в душе
его, и она вся трепетала, «соприкасаясь мирам иным». Простить хотелось ему всех
и за всё и просить прощения, о! не себе, а за всех, за всё и за вся, а «за меня
и другие просят», – прозвенело опять в душе его. Но с каждым мгновением он
чувствовал явно и как бы осязательно, как что-то твердое и незыблемое, как этот
свод небесный, сходило в душу его. Какая-то как бы идея воцарялась в уме его –
и уже на всю жизнь и на веки веков. Пал он на землю слабым юношей, а встал
твердым на всю жизнь бойцом и сознал и почувствовал это вдруг, в ту же минуту
своего восторга. И никогда, никогда не мог забыть Алеша во всю жизнь свою потом
этой минуты. «Кто-то посетил мою душу в тот час», – говорил он потом с твердою
верой в слова свои…
Через три дня он вышел из монастыря, что согласовалось и со
словом покойного старца его, повелевшего ему «пребывать в миру».
Книга восьмая
Митя
I
Кузьма Самсонов
А Дмитрий Федорович, которому Грушенька, улетая в новую
жизнь, «велела» передать свой последний привет и заказала помнить навеки часок
ее любви, был в эту минуту, ничего не ведая о происшедшем с нею, тоже в
страшном смятении и хлопотах. В последние два дня он был в таком невообразимом
состоянии, что действительно мог заболеть воспалением в мозгу, как сам потом
говорил. Алеша накануне не мог разыскать его утром, а брат Иван в тот же день
не мог устроить с ним свидания в трактире. Хозяева квартирки, в которой он
квартировал, скрыли по его приказу следы его. Он же в эти два дня буквально
метался во все стороны, «борясь с своею судьбой и спасая себя», как он потом
выразился, и даже на несколько часов слетал по одному горячему делу вон из
города, несмотря на то, что страшно было ему уезжать, оставляя Грушеньку хоть
на минутку без глаза над нею. Все это впоследствии выяснилось в самом подробном
и документальном виде, но теперь мы наметим фактически лишь самое необходимое
из истории этих ужасных двух дней в его жизни, предшествовавших страшной
катастрофе, так внезапно разразившейся над судьбой его.
Грушенька хоть и любила его часочек истинно и искренно, это
правда, но и мучила же его в то же время иной раз действительно жестоко и
беспощадно. Главное в том, что ничего-то он не мог разгадать из ее намерений;
выманить же лаской или силой не было тоже возможности: не далась бы ни за что,
а только бы рассердилась и отвернулась от него вовсе, это он ясно тогда
понимал. Он подозревал тогда весьма верно, что она и сама находится в какой-то
борьбе, в какой-то необычайной нерешительности, на что-то решается и все
решиться не может, а потому и не без основания предполагал, замирая сердцем,
что минутами она должна была просто ненавидеть его с его страстью. Так, может
быть, и было, но об чем именно тосковала Грушенька, того он все-таки не
понимал. Собственно для него весь вопрос, его мучивший, складывался лишь в два
определения: «Или он, Митя, или Федор Павлович». Тут, кстати, нужно обозначить
один твердый факт: он вполне был уверен, что Федор Павлович непременно
предложит (если уж не предложил) Грушеньке законный брак, и не верил ни минуты,
что старый сластолюбец надеется отделаться лишь тремя тысячами. Это вывел Митя,
зная Грушеньку и ее характер. Вот почему ему и могло казаться временами, что
вся мука Грушеньки и вся ее нерешимость происходит тоже лишь оттого, что она не
знает, кого из них выбрать и кто из них будет ей выгоднее. О близком же
возвращении «офицера», то есть того рокового человека в жизни Грушеньки,
прибытия которого она ждала с таким волнением и страхом, он, странно это, в те
дни даже и не думал думать. Правда, что Грушенька с ним об этом в самые
последние дни очень молчала. Однако ему было вполне известно от нее же самой о
письме, полученном тою месяц назад от этого бывшего ее обольстителя, было
известно отчасти и содержание письма. Тогда, в одну злую минутку, Грушенька ему
это письмо показала, но, к ее удивлению, письму этому он не придал почти
никакой цены. И очень было бы трудно объяснить почему: может быть, просто
потому, что сам, угнетенный всем безобразием и ужасом своей борьбы с родным
отцом за эту женщину, он уже и предположить не мог для себя ничего страшнее и
опаснее, по крайней мере в то время. Жениху же, вдруг выскочившему откуда-то
после пятилетнего исчезновения, он просто даже не верил, и особенно тому, что
тот скоро приедет. Да и в самом этом первом письме «офицера», которое показали
Митеньке, говорилось о приезде этого нового соперника весьма неопределенно:
письмо было очень туманное, очень высокопарное и наполнено лишь
чувствительностью. Надо заметить, что Грушенька в тот раз скрыла от него
последние строчки письма, в которых говорилось несколько определеннее о
возвращении. К тому же Митенька вспоминал потом, что в ту минуту уловил как бы
некоторое невольное и гордое презрение к этому посланию из Сибири в лице самой
Грушеньки. Затем Грушенька о всех дальнейших сношениях с этим новым соперником
Митеньке уже ничего не сообщала. Таким образом и мало-помалу он совсем даже
забыл об офицере. Он думал только о том, что что бы там ни вышло и как бы дело
ни обернулось, а надвигавшаяся окончательная сшибка его с Федором Павловичем
слишком близка и должна разрешиться раньше всего другого. Замирая душой, он
ежеминутно ждал решения Грушеньки и все верил, что оно произойдет как бы
внезапно, по вдохновению. Вдруг она скажет ему: «Возьми меня, я навеки твоя», –
и все кончится: он схватит ее и увезет на край света тотчас же. О, тотчас же
увезет как можно, как можно дальше, если не на край света, то куда-нибудь на
край России, женится там на ней и поселится с ней incognito,
[25]
так чтоб уж
никто не знал об них вовсе, ни здесь, ни там и нигде. Тогда, о, тогда начнется
тотчас же совсем новая жизнь! Об этой другой, обновленной и уже
«добродетельной» жизни («непременно, непременно добродетельной») он мечтал
поминутно и исступленно. Он жаждал этого воскресения и обновления. Гнусный
омут, в котором он завяз сам своей волей, слишком тяготил его, и он, как и
очень многие в таких случаях, всего более верил в перемену места: только бы не
эти люди, только бы не эти обстоятельства, только бы улететь из этого
проклятого места и – все возродится, пойдет по-новому! Вот во что он верил и по
чем томился.
