– Что вам, сударь, от меня угодно? – проговорил, усевшись
наконец, старик, медленно, раздельно, строго, но вежливо.
Митя вздрогнул, вскочил было, но сел опять. Затем тотчас же
стал говорить громко, быстро, нервно, с жестами и в решительном исступлении.
Видно было, что человек дошел до черты, погиб и ищет последнего выхода, а не
удастся, то хоть сейчас и в воду. Все это в один миг, вероятно, понял старик
Самсонов, хотя лицо его оставалось неизменным и холодным как у истукана.
«Благороднейший Кузьма Кузьмич, вероятно, слыхал уже не раз
о моих контрах с отцом моим, Федором Павловичем Карамазовым, ограбившим меня по
наследству после родной моей матери… так как весь город уже трещит об этом…
потому что здесь все трещат об том, чего не надо… А кроме того, могло дойти и
от Грушеньки… виноват: от Аграфены Александровны… от многоуважаемой и
многочтимой мною Аграфены Александровны…» – так начал и оборвался с первого
слова Митя. Но мы не будем приводить дословно всю его речь, а представим лишь
изложение. Дело, дескать, заключается в том, что он, Митя, еще три месяца
назад, нарочито советовался (он именно проговорил «нарочито», а не «нарочно») с
адвокатом в губернском городе, «со знаменитым адвокатом, Кузьма Кузьмич, Павлом
Павловичем Корнеплодовым, изволили, вероятно, слышать? Лоб обширный, почти
государственный ум… вас тоже знает… отзывался в лучшем виде…» – оборвался в
другой раз Митя. Но обрывы его не останавливали, он тотчас же чрез них
перескакивал и устремлялся все далее и далее. Этот-де самый Корнеплодов,
опросив подробно и рассмотрев документы, какие Митя мог представить ему (о
документах Митя выразился неясно и особенно спеша в этом месте), отнесся, что
насчет деревни Чермашни, которая должна бы, дескать, была принадлежать ему,
Мите, по матери, действительно можно бы было начать иск и тем
старика-безобразника огорошить… «потому что не все же двери заперты, а юстиция
уж знает, куда пролезть». Одним словом, можно бы было надеяться даже-де тысяч
на шесть додачи от Федора Павловича, на семь даже, так как Чермашня все же
стоит не менее двадцати пяти тысяч, то есть наверно двадцати восьми, «тридцати,
тридцати, Кузьма Кузьмич, а я, представьте себе, и семнадцати от этого
жестокого человека не выбрал!..» Так вот я, дескать, Митя, тогда это дело
бросил, ибо не умею с юстицией, а приехав сюда, поставлен был в столбняк
встречным иском (здесь Митя опять запутался и опять круто перескочил): так вот,
дескать, не пожелаете ли вы, благороднейший Кузьма Кузьмич, взять все права мои
на этого изверга, а сами мне дайте три только тысячи… Вы ни в каком случае
проиграть ведь не можете, в этом честью, честью клянусь, а совсем напротив,
можете нажить тысяч шесть или семь вместо трех… А главное дело, чтоб это
кончить «даже сегодня же». «Я там вам у нотариуса, что ли, или как там… Одним
словом, я готов на все, выдам все документы, какие потребуете, все подпишу… и
мы эту бумагу сейчас же и совершили бы, и если бы можно, если бы только можно,
то сегодня же бы утром… Вы бы мне эти три тысячи выдали… так как кто же против
вас капиталист в этом городишке… и тем спасли бы меня от… одним словом, спасли
бы мою бедную голову для благороднейшего дела, для возвышеннейшего дела, можно
сказать… ибо питаю благороднейшие чувства к известной особе, которую слишком
знаете и о которой печетесь отечески. Иначе бы и не пришел, если бы не
отечески. И, если хотите, тут трое состукнулись лбами, ибо судьба – это
страшилище, Кузьма Кузьмич! Реализм, Кузьма Кузьмич, реализм! А так как вас
давно уже надо исключить, то останутся два лба, как я выразился, может быть
неловко, но я не литератор. То есть один лоб мой, а другой – этого изверга.
Итак выбирайте: или я, или изверг? Все теперь в ваших руках – три судьбы и два
жребия… Извините, я сбился, но вы понимаете… я вижу по вашим почтенным глазам,
что вы поняли… А если не поняли, то сегодня же в воду, вот!»
Митя оборвал свою нелепую речь этим «вот» и, вскочив с
места, ждал ответа на свое глупое предложение. С последнею фразой он вдруг и
безнадежно почувствовал, что все лопнуло, а главное, что он нагородил страшной
ахинеи. «Странное дело, пока шел сюда, все казалось хорошо, а теперь вот и
ахинея!» – вдруг пронеслось в его безнадежной голове. Все время, пока он
говорил, старик сидел неподвижно и с ледяным выражением во взоре следил за ним.
Выдержав его, однако, с минутку в ожидании, Кузьма Кузьмич изрек наконец самым
решительным и безотрадным тоном:
– Извините-с, мы эдакими делами не занимаемся.
Митя вдруг почувствовал, что под ним слабеют ноги.
– Как же я теперь, Кузьма Кузьмич, – пробормотал он, бледно
улыбаясь. – Ведь я теперь пропал, как вы думаете?
– Извините-с…
Митя все стоял и все смотрел неподвижно в упор и вдруг
заметил, что что-то двинулось в лице старика. Он вздрогнул.
– Видите, сударь, нам такие дела несподручны, – медленно
промолвил старик, – суды пойдут, адвокаты, сущая беда! А если хотите, тут есть
один человек, вот к нему обратитесь…
– Боже мой, кто же это!.. Вы воскрешаете меня, Кузьма
Кузьмич, – залепетал вдруг Митя.
– Не здешний он, этот человек, да и здесь его теперь не
находится. Он по крестьянству, лесом торгует, прозвищем Лягавый. У Федора
Павловича вот уже год как торгует в Чермашне этой вашей рощу, да за ценой
расходятся, может слышали. Теперь он как раз приехал опять и стоит теперь у
батюшки Ильинского, от Воловьей станции верст двенадцать, что ли, будет, в селе
Ильинском. Писал он сюда и ко мне по этому самому делу, то есть насчет этой
рощи, совета просил. Федор Павлович к нему сам хочет ехать. Так если бы вы
Федора Павловича предупредили да Лягавому предложили вот то самое, что мне
говорили, то он, может статься…
– Гениальная мысль! – восторженно перебил Митя. – Именно он,
именно ему в руку! Он торгует, с него дорого просят, а тут ему именно документ
на самое владение, ха-ха-ха! – И Митя вдруг захохотал своим коротким деревянным
смехом, совсем неожиданным, так что даже Самсонов дрогнул головой.
– Как благодарить мне вас, Кузьма Кузьмич, – кипел Митя.
– Ничего-с, – склонил голову Самсонов.
– Но вы не знаете, вы спасли меня, о, меня влекло к вам
предчувствие… Итак, к этому попу!
– Не стоит благодарности-с.
– Спешу и лечу. Злоупотребил вашим здоровьем. Век не забуду,
русский человек говорит вам это, Кузьма Кузьмич, р-русский человек!
– Тэ-экс.
Митя схватил было старика за руку, чтобы потрясть ее, но
что-то злобное промелькнуло в глазах того. Митя отнял руку, но тотчас же
упрекнул себя во мнительности. «Это он устал…» – мелькнуло в уме его.
– Для нее! Для нее, Кузьма Кузьмич! Вы понимаете, что это
для нее! – рявкнул он вдруг на всю залу, поклонился, круто повернулся и теми же
скорыми, аршинными шагами, не оборачиваясь, устремился к выходу. Он трепетал от
восторга. «Все ведь уж погибало, и вот ангел-хранитель спас, – неслось в уме
его. – И уж если такой делец, как этот старик (благороднейший старик, и какая
осанка!), указал этот путь, то… то уж, конечно, выигран путь. Сейчас и лететь.
До ночи вернусь, ночью вернусь, но дело побеждено. Неужели же старик мог надо
мной насмеяться?» Так восклицал Митя, шагая в свою квартиру, и уж, конечно,
иначе и не могло представляться уму его, то есть: или дельный совет (от
такого-то дельца) – со знанием дела, со знанием этого Лягавого (странная
фамилия!), или – или старик над ним посмеялся! Увы! последняя-то мысль и была
единственно верною. Потом, уже долго спустя, когда уже совершилась вся
катастрофа, старик Самсонов сам сознавался смеясь, что тогда осмеял «капитана».
Это был злобный, холодный и насмешливый человек, к тому же с болезненными
антипатиями. Восторженный ли вид капитана, глупое ли убеждение этого «мота и
расточителя», что он, Самсонов, может поддаться на такую дичь, как его «план»,
ревнивое ли чувство насчет Грушеньки, во имя которой «этот сорванец» пришел к нему
с какою-то дичью за деньгами, – не знаю, что именно побудило тогда старика, но
в ту минуту, когда Митя стоял пред ним, чувствуя, что слабеют его ноги, и
бессмысленно восклицал, что он пропал, – в ту минуту старик посмотрел на него с
бесконечною злобой и придумал над ним посмеяться. Когда Митя вышел, Кузьма
Кузьмич, бледный от злобы, обратился к сыну и велел распорядиться, чтобы впредь
этого оборванца и духу не было, и на двор не впускать, не то…
