«Она, может быть, у него за ширмами, может быть уже спит», –
кольнуло его в сердце. Федор Павлович от окна отошел. «Это он в окошко ее
высматривал, стало быть, ее нет: чего ему в темноту смотреть?.. нетерпение
значит пожирает…» Митя тотчас подскочил и опять стал глядеть в окно. Старик уже
сидел пред столиком, видимо пригорюнившись. Наконец облокотился и приложил
правую ладонь к щеке. Митя жадно вглядывался.
«Один, один! – твердил он опять. – Если б она была тут, у
него было бы другое лицо». Странное дело: в его сердце вдруг закипела какая-то
бессмысленная и чудная досада на то, что ее тут нет. «Не на то, что ее тут нет,
– осмыслил и сам ответил Митя себе тотчас же, – а на то, что никак наверно
узнать не могу, тут она или нет». Митя припоминал потом сам, что ум его был в
ту минуту ясен необыкновенно и соображал все до последней подробности,
схватывал каждую черточку. Но тоска, тоска неведения и нерешимости нарастала в
сердце его с быстротой непомерною. «Здесь она, наконец, или не здесь?» – злобно
закипело у него в сердце. И он вдруг решился, протянул руку и потихоньку
постучал в раму окна. Он простучал условный знак старика со Смердяковым: два
первые раза потише, а потом три раза поскорее: тук-тук-тук – знак,
обозначавший, что «Грушенька пришла». Старик вздрогнул, вздернул голову, быстро
вскочил и бросился к окну. Митя отскочил в тень. Федор Павлович отпер окно и
высунул всю свою голову.
– Грушенька, ты? Ты, что ли? – проговорил он каким-то
дрожащим полушепотом. – Где ты, маточка, ангелочек, где ты? – Он был в страшном
волнении, он задыхался.
«Один!» – решил Митя.
– Где же ты? – крикнул опять старик и высунул еще больше
голову, высунул ее с плечами, озираясь на все стороны, направо и налево, – иди
сюда; я гостинчику приготовил, иди, покажу!
«Это он про пакет с тремя тысячами», – мелькнуло у Мити.
– Да где же?.. Али у дверей? Сейчас отворю…
И старик чуть не вылез из окна, заглядывая направо, в
сторону, где была дверь в сад, и стараясь разглядеть в темноте. Чрез секунду он
непременно побежал бы отпирать двери, не дождавшись ответа Грушеньки. Митя смотрел
сбоку и не шевелился. Весь столь противный ему профиль старика, весь отвисший
кадык его, нос крючком, улыбающийся в сладостном ожидании, губы его, все это
ярко было освещено косым светом лампы слева из комнаты. Страшная, неистовая
злоба закипела вдруг в сердце Мити: «Вот он, его соперник, его мучитель,
мучитель его жизни!» Это был прилив той самой внезапной, мстительной и
неистовой злобы, про которую, как бы предчувствуя ее, возвестил он Алеше в
разговоре с ним в беседке четыре дня назад, когда ответил на вопрос Алеши: «Как
можешь ты говорить, что убьешь отца?»
«Я ведь не знаю, не знаю, – сказал он тогда, – может, не
убью, а может, убью. Боюсь, что ненавистен он вдруг мне станет своим лицом в ту
самую минуту. Ненавижу я его кадык, его нос, его глаза, его бесстыжую насмешку.
Личное омерзение чувствую. Вот этого боюсь, вот и не удержусь…»
Личное омерзение нарастало нестерпимо. Митя уже не помнил
себя и вдруг выхватил медный пестик из кармана…
. . .
«Бог, – как сам Митя говорил потом, – сторожил меня тогда»:
как раз в то самое время проснулся на одре своем больной Григорий Васильевич. К
вечеру того же дня он совершил над собою известное лечение, о котором Смердяков
рассказывал Ивану Федоровичу, то есть вытерся весь с помощию супруги водкой с
каким-то секретным крепчайшим настоем, а остальное выпил с «некоторою
молитвой», прошептанною над ним супругой, и залег спать. Марфа Игнатьевна
вкусила тоже и, как непьющая, заснула подле супруга мертвым сном. Но вот совсем
неожиданно Григорий вдруг проснулся в ночи, сообразил минутку и хоть тотчас же
опять почувствовал жгучую боль в пояснице, но поднялся на постели. Затем опять
что-то обдумал, встал и наскоро оделся. Может быть, угрызение совести кольнуло
его за то, что он спит, а дом без сторожа «в такое опасное время». Разбитый
падучею Смердяков лежал в другой каморке без движения. Марфа Игнатьевна не
шевелилась. «Ослабела баба», – подумал, глянув на нее, Григорий Васильевич и
кряхтя вышел на крылечко. Конечно, он хотел только глянуть с крылечка, потому
что ходить был не в силах, боль в пояснице и в правой ноге была нестерпимая. Но
как раз вдруг припомнил, что калитку в сад он с вечера на замок не запер. Это
был человек аккуратнейший и точнейший, человек раз установившегося порядка и
многолетних привычек. Хромая и корчась от боли, сошел он с крылечка и
направился к саду. Так и есть, калитка совсем настежь. Машинально ступил он в
сад: может быть, ему что померещилось, может, услыхал какой-нибудь звук, но,
глянув налево, увидал отворенное окно у барина, пустое уже окошко, никто уже из
него не выглядывал. «Почему отворено, теперь не лето!» – подумал Григорий, и
вдруг, как раз в то самое мгновение прямо пред ним в саду замелькало что-то
необычайное. Шагах в сорока пред ним как бы пробегал в темноте человек, очень
быстро двигалась какая-то тень. «Господи!» – проговорил Григорий и, не помня
себя, забыв про свою боль в пояснице, пустился наперерез бегущему. Он взял
короче, сад был ему, видимо, знакомее, чем бегущему; тот же направлялся к бане,
пробежал за баню, бросился к стене… Григорий следил его, не теряя из виду, и
бежал не помня себя. Он добежал до забора как раз в ту минуту, когда беглец уже
перелезал забор. Вне себя завопил Григорий, кинулся и вцепился обеими руками в
его ногу.
Так и есть, предчувствие не обмануло его; он узнал его, это
был он, «изверг-отцеубивец»!
– Отцеубивец! – прокричал старик на всю окрестность, но
только это и успел прокричать; он вдруг упал как пораженный громом. Митя
соскочил опять в сад и нагнулся над поверженным. В руках Мити был медный пестик,
и он машинально отбросил его в траву. Пестик упал в двух шагах от Григория, но
не в траву, а на тропинку, на самое видное место. Несколько секунд рассматривал
он лежащего пред ним. Голова старика была вся в крови; Митя протянул руку и
стал ее ощупывать. Он припомнил потом ясно, что ему ужасно захотелось в ту
минуту «вполне убедиться», проломил он череп старику или только «огорошил» его
пестиком по темени? Но кровь лилась, лилась ужасно и мигом облила горячею
струей дрожащие пальцы Мити. Он помнил, что выхватил из кармана свой белый
новый платок, которым запасся, идя к Хохлаковой, и приложил к голове старика,
бессмысленно стараясь оттереть кровь со лба и с лица. Но и платок мигом весь
намок кровью. «Господи, да для чего это я? – очнулся вдруг Митя, – коли уж
проломил, то как теперь узнать… Да и не все ли теперь равно! – прибавил он
вдруг безнадежно, – убил так убил… Попался старик и лежи!» – громко проговорил
он и вдруг кинулся на забор, перепрыгнул в переулок и пустился бежать. Намокший
кровью платок был скомкан у него в правом кулаке, и он на бегу сунул его в
задний карман сюртука. Он бежал сломя голову, и несколько редких прохожих,
повстречавшихся ему в темноте, на улицах города, запомнили потом, как встретили
они в ту ночь неистово бегущего человека. Летел он опять в дом Морозовой.
Давеча Феня, тотчас по уходе его, бросилась к старшему дворнику Назару
Ивановичу и «Христом-Богом» начала молить его, чтоб он «не впускал уж больше
капитана ни сегодня, ни завтра». Назар Иванович, выслушав, согласился, но на грех
отлучился наверх к барыне, куда его внезапно позвали, и на ходу, встретив
своего племянника, парня лет двадцати, недавно только прибывшего из деревни,
приказал ему побыть на дворе, но забыл приказать о капитане. Добежав до ворот,
Митя постучался. Парень мигом узнал его: Митя не раз уже давал ему на чай.
Тотчас же отворил ему калитку, впустил и, весело улыбаясь, предупредительно
поспешил уведомить, что «ведь Аграфены Александровны теперь дома-то и нет-с».
