Когда Митя с Петром Ильичом подошли к лавке, то у входа
нашли уже готовую тройку, в телеге, покрытой ковром, с колокольчиками и
бубенчиками и с ямщиком Андреем, ожидавшим Митю. В лавке почти совсем успели
«сладить» один ящик с товаром и ждали только появления Мити, чтобы заколотить и
уложить его на телегу. Петр Ильич удивился.
– Да откуда поспела у тебя тройка? – спросил он Митю.
– К тебе бежал, вот его, Андрея, встретил и велел ему прямо
сюда к лавке и подъезжать. Времени терять нечего! В прошлый раз с Тимофеем
ездил, да Тимофей теперь тю-тю-тю, вперед меня с волшебницей одной укатил.
Андрей, опоздаем очень?
– Часом только разве прежде нашего прибудут, да и того не
будет, часом всего упредят! – поспешно отозвался Андрей. – Я Тимофея и
снарядил, знаю, как поедут. Их езда не наша езда, Дмитрий Федорович, где им до
нашего. Часом не потрафят раньше! – с жаром перебил Андрей, еще не старый
ямщик, рыжеватый, сухощавый парень в поддевке и с армяком на левой руке.
– Пятьдесят рублей на водку, коли только часом отстанешь.
– За час времени ручаемся, Дмитрий Федорович, эх, получасом
не упредят, не то что часом!
Митя хоть и засуетился, распоряжаясь, но говорил и
приказывал как-то странно, вразбивку, а не по порядку. Начинал одно и забывал
окончание. Петр Ильич нашел необходимым ввязаться и помочь делу.
– На четыреста рублей, не менее как на четыреста, чтобы
точь-в-точь по-тогдашнему, – командовал Митя. – Четыре дюжины шампанского, ни
одной бутылки меньше.
– Зачем тебе столько, к чему это? Стой! – завопил Петр
Ильич. – Это что за ящик? С чем? Неужели тут на четыреста рублей?
Ему тотчас же объяснили суетившиеся приказчики со слащавою
речью, что в этом первом ящике всего лишь полдюжины шампанского и «всякие
необходимые на первый случай предметы» из закусок, конфет, монпансье и проч. Но
что главное «потребление» уложится и отправится сей же час особо, как и в
тогдашний раз, в особой телеге и тоже тройкой и потрафит к сроку, «разве всего
только часом позже Дмитрия Федоровича к месту прибудет».
– Не более часу, чтоб не более часу, и как можно больше
монпансье и тягушек положите; это там девки любят, – с жаром настаивал Митя.
– Тягушек – пусть. Да четыре-то дюжины к чему тебе? Одной
довольно, – почти осердился уже Петр Ильич. Он стал торговаться, он потребовал
счет, он не хотел успокоиться. Спас, однако, всего одну сотню рублей.
Остановились на том, чтобы всего товару доставлено было не более как на триста
рублей.
– А, черт вас подери! – вскричал Петр Ильич, как бы вдруг
одумавшись, – да мне-то тут что? Бросай свои деньги, коли даром нажил!
– Сюда, эконом, сюда, не сердись, – потащил его Митя в
заднюю комнату лавки. – Вот здесь нам бутылку сейчас подадут, мы и хлебнем. Эх,
Петр Ильич, поедем вместе, потому что ты человек милый, таких люблю.
Митя уселся на плетеный стульчик пред крошечным столиком,
накрытым грязнейшею салфеткой. Петр Ильич примостился напротив него, и мигом
явилось шампанское. Предложили, не пожелают ли господа устриц, «первейших
устриц, самого последнего получения».
– К черту устриц, я не ем, да и ничего не надо, – почти
злобно огрызнулся Петр Ильич.
– Некогда устриц, – заметил Митя, – да и аппетита нет.
Знаешь, друг, – проговорил он вдруг с чувством, – не любил я никогда всего
этого беспорядка.
– Да кто ж его любит! Три дюжины, помилуй, на мужиков, это
хоть кого взорвет.
– Я не про это. Я про высший порядок. Порядку во мне нет,
высшего порядка… Но… все это закончено, горевать нечего. Поздно, и к черту! Вся
жизнь моя была беспорядок, и надо положить порядок. Каламбурю, а?
– Бредишь, а не каламбуришь.
– Слава Высшему на свете,
Слава Высшему во мне!
Этот стишок у меня из души вырвался когда-то, не стих, а
слеза… сам сочинил… не тогда, однако, когда штабс-капитана за бороденку тащил…
– Чего это ты вдруг о нем?
– Чего я вдруг о нем? Вздор! Все кончается, все равняется,
черта – и итог.
– Право, мне всё твои пистолеты мерещатся.
– И пистолеты вздор! Пей и не фантазируй. Жизнь люблю,
слишком уж жизнь полюбил, так слишком, что и мерзко. Довольно! За жизнь,
голубчик, за жизнь выпьем, за жизнь предлагаю тост! Почему я доволен собой? Я
подл, но доволен собой. И, однако ж, я мучусь тем, что я подл, но доволен
собой. Благословляю творение, сейчас готов Бога благословить и его творение,
но… надо истребить одно смрадное насекомое, чтобы не ползало, другим жизни не
портило… Выпьем за жизнь, милый брат! Что может быть дороже жизни! Ничего, ничего!
За жизнь и за одну царицу из цариц.
– Выпьем за жизнь, а пожалуй, и за твою царицу.
Выпили по стакану. Митя был хотя и восторжен, и раскидчив,
но как-то грустен. Точно какая-то непреодолимая и тяжелая забота стояла за ним.
– Миша… это твой Миша вошел? Миша, голубчик, Миша, поди
сюда, выпей ты мне этот стакан, за Феба златокудрого, завтрашнего…
– Да зачем ты ему! – крикнул Петр Ильич раздражительно.
– Ну позволь, ну так, ну я хочу.
– Э-эх!
Миша выпил стакан, поклонился и убежал.
– Запомнит дольше, – заметил Митя. – Женщину я люблю,
женщину! Что есть женщина? Царица земли! Грустно мне, грустно, Петр Ильич.
Помнишь Гамлета: «Мне так грустно, так грустно, Горацио… Ах, бедный Иорик!» Это
я, может быть, Иорик и есть. Именно теперь я Иорик, а череп потом.
Петр Ильич слушал и молчал, помолчал и Митя.
– Это какая у вас собачка? – спросил он вдруг рассеянно
приказчика, заметив в углу маленькую хорошенькую болоночку с черными глазками.
– Это Варвары Алексеевны, хозяйки нашей, болоночка, –
ответил приказчик, – сами занесли давеча да и забыли у нас. Отнести надо будет
обратно.
– Я одну такую же видел… в полку… – вдумчиво произнес Митя,
– только у той задняя ножка была сломана… Петр Ильич, хотел я тебя спросить
кстати: крал ты когда что в своей жизни аль нет?
– Это что за вопрос?
– Нет, я так. Видишь, из кармана у кого-нибудь, чужое? Я не
про казну говорю, казну все дерут, и ты, конечно, тоже…
– Убирайся к черту.
– Я про чужое: прямо из кармана, из кошелька, а?
– Украл один раз у матери двугривенный, девяти лет был, со
стола. Взял тихонько и зажал в руку.
– Ну и что же?
– Ну и ничего. Три дня хранил, стыдно стало, признался и
отдал.
– Ну и что же?
