– И я это думал, – крикнул Митя. Но не успел он это
выговорить, как пан Врублевский, сконфуженный и взбешенный, обратясь ко
Грушеньке и грозя ей кулаком, закричал:
– Публична шельма! – Но не успел он и воскликнуть, как Митя
бросился на него, обхватил его обеими руками, поднял на воздух и в один миг
вынес его из залы в комнату направо, в которую сейчас только водил их обоих.
– Я его там на пол положил! – возвестил он, тотчас же
возвратившись и задыхаясь от волнения, – дерется, каналья, небось не придет
оттуда!.. – Он запер одну половинку двери и, держа настежь другую, воскликнул к
маленькому пану:
– Ясневельможный, не угодно ли туда же? Пшепрашам!
– Батюшка, Митрий Федорович, – возгласил Трифон Борисыч, –
да отбери ты у них деньги-то, то, что им проиграл! Ведь все равно что
воровством с тебя взяли.
– Я свои пятьдесят рублей не хочу отбирать, – отозвался
вдруг Калганов.
– И я свои двести, и я не хочу! – воскликнул Митя, – ни за
что не отберу, пусть ему в утешенье останутся.
– Славно, Митя! Молодец, Митя! – крикнула Грушенька, и
страшно злобная нотка прозвенела в ее восклицании. Маленький пан, багровый от
ярости, но нисколько не потерявший своей сановитости, направился было к двери,
но остановился и вдруг проговорил, обращаясь ко Грушеньке:
– Пани, ежели хцешь исьць за мною, идзьмы, если не – бывай
здрова! (Пани, если хочешь идти за мной – пойдем, а если нет – то прощай!)
И важно, пыхтя от негодования и амбиции, прошел в дверь.
Человек был с характером: он еще после всего происшедшего не терял надежды, что
пани пойдет за ним, – до того ценил себя. Митя прихлопнул за ним дверь.
– Заприте их на ключ, – сказал Калганов. Но замок щелкнул с
их стороны, они заперлись сами.
– Славно! – злобно и беспощадно крикнула опять Грушенька. –
Славно! Туда и дорога!
VIII
Бред
Началась почти оргия, пир на весь мир. Грушенька закричала
первая, чтоб ей дали вина: «Пить хочу, совсем пьяная хочу напиться, чтобы как
прежде, помнишь, Митя, помнишь, как мы здесь тогда спознавались!» Сам же Митя
был как в бреду и предчувствовал «свое счастье». Грушенька его, впрочем, от
себя беспрерывно отгоняла: «Ступай, веселись, скажи им, чтобы плясали, чтобы
все веселились, „ходи изба, ходи печь“, как тогда, как тогда!» – продолжала она
восклицать. Была она ужасно возбуждена. И Митя бросался распоряжаться. Хор
собрался в соседней комнате. Та же комната, в которой до сих пор сидели, была к
тому же и тесна, разгорожена надвое ситцевою занавеской, за которою опять-таки
помещалась огромная кровать с пухлою периной и с такими же ситцевыми подушками
горкой. Да и во всех четырех «чистых» комнатах этого дома везде были кровати.
Грушенька расположилась в самых дверях, Митя ей принес сюда кресло: так же
точно сидела она и «тогда», в день их первого здесь кутежа, и смотрела отсюда
на хор и на пляску. Девки собрались все тогдашние же; жидки со скрипками и
цитрами тоже прибыли, а наконец-то прибыл и столь ожидаемый воз на тройке с
винами и припасами. Митя суетился. В комнату входили глядеть и посторонние,
мужики и бабы, уже спавшие, но пробудившиеся и почуявшие небывалое угощение,
как и месяц назад. Митя здоровался и обнимался со знакомыми, припоминал лица,
откупоривал бутылки и наливал всем кому попало. На шампанское зарились очень
только девки, мужикам же нравился больше ром и коньяк и особенно горячий пунш.
Митя распорядился, чтобы был сварен шоколад на всех девок и чтобы не
переводились всю ночь и кипели три самовара для чаю и пунша на всякого
приходящего: кто хочет, пусть и угощается. Одним словом, началось нечто
беспорядочное и нелепое, но Митя был как бы в своем родном элементе, и чем
нелепее все становилось, тем больше он оживлялся духом. Попроси у него
какой-нибудь мужик в те минуты денег, он тотчас же вытащил бы всю свою пачку и
стал бы раздавать направо и налево без счету. Вот почему, вероятно, чтоб
уберечь Митю, сновал кругом его почти безотлучно хозяин, Трифон Борисыч, совсем
уж, кажется, раздумавший ложиться спать в эту ночь, пивший, однако, мало (всего
только выкушал один стаканчик пунша) и зорко наблюдавший по-своему за
интересами Мити. В нужные минуты он ласково и подобострастно останавливал его и
уговаривал, не давал ему оделять, как «тогда», мужиков «цигарками и ренским
вином» и, Боже сохрани, деньгами, и очень негодовал на то, что девки пьют ликер
и едят конфеты: «Вшивость лишь одна, Митрий Федорович, – говорил он, – я их
коленком всякую напинаю, да еще за честь почитать прикажу – вот они какие!»
Митя еще раз вспомянул про Андрея и велел послать ему пуншу. «Я его давеча
обидел», – повторял он ослабевшим и умиленным голосом. Калганов не хотел было
пить, и хор девок ему сначала не понравился очень, но, выпив еще бокала два
шампанского, страшно развеселился, шагал по комнатам, смеялся и все и всех
хвалил, и песни и музыку. Максимов, блаженный и пьяненький, не покидал его.
Грушенька, тоже начинавшая хмелеть, указывала на Калганова Мите: «Какой он
миленький, какой чудесный мальчик!» И Митя с восторгом бежал целоваться с
Калгановым и Максимовым. О, он многое предчувствовал; ничего еще она ему не
сказала такого и даже видимо нарочно задерживала сказать, изредка только
поглядывая на него ласковым, но горячим глазком. Наконец она вдруг схватила его
крепко за руку и с силой притянула к себе. Сама она сидела тогда в креслах у
дверей.
– Как это ты давеча вошел-то, а? Как ты вошел-то!.. я так
испугалась. Как же ты меня ему уступить-то хотел, а? Неужто хотел?
– Счастья твоего губить не хотел! – в блаженстве лепетал ей
Митя. Но ей и не надо было его ответа.
– Ну, ступай… веселись, – отгоняла она его опять, – да не
плачь, опять позову.
И он убегал, а она принималась опять слушать песни и глядеть
на пляску, следя за ним взглядом, где бы он ни был, но через четверть часа
опять подзывала его, и он опять прибегал.
– Ну, садись теперь подле, рассказывай, как ты вчера обо мне
услышал, что я сюда поехала; от кого от первого узнал?
И Митя начинал все рассказывать, бессвязно, беспорядочно,
горячо, но странно, однако же, рассказывал, часто вдруг хмурил брови и
обрывался.
– Чего ты хмуришься-то? – спрашивала она.
– Ничего… одного больного там оставил. Кабы выздоровел, кабы
знал, что выздоровеет, десять бы лет сейчас моих отдал!
– Ну, Бог с ним, коли больной. Так неужто ты хотел завтра
застрелить себя, экой глупый, да из-за чего? Я вот этаких, как ты,
безрассудных, люблю, – лепетала она ему немного отяжелевшим языком. – Так ты
для меня на все пойдешь? А? И неужто ж ты, дурачок, вправду хотел завтра
застрелиться! Нет, погоди пока, завтра я тебе, может, одно словечко скажу… не
сегодня скажу, а завтра. А ты бы хотел сегодня? Нет, я сегодня не хочу… Ну
ступай, ступай теперь, веселись.
Раз, однако, она подозвала его как бы в недоумении и
озабоченно.
