И он упал на стул и, закрыв обеими ладонями лицо, навзрыд
заплакал. Но это были уже счастливые слезы. Он мигом опомнился. Старик
исправник был очень доволен, да, кажется, и юристы тоже: они почувствовали, что
допрос вступит сейчас в новый фазис. Проводив исправника, Митя просто
повеселел.
– Ну, господа, теперь ваш, ваш вполне. И… если б только не
все эти мелочи, то мы бы сейчас же и сговорились. Я опять про мелочи. Я ваш,
господа, но, клянусь, нужно взаимное доверие – ваше ко мне и мое к вам, – иначе
мы никогда не покончим. Для вас же говорю. К делу, господа, к делу, и, главное,
не ройтесь вы так в душе моей, не терзайте ее пустяками, а спрашивайте одно
только дело и факты, и я вас сейчас же удовлетворю. А мелочи к черту!
Так восклицал Митя. Допрос начался вновь.
IV
Мытарство второе
– Вы не поверите, как вы нас самих ободряете, Дмитрий
Федорович, вашею этою готовностью… – заговорил Николай Парфенович с оживленным
видом и с видимым удовольствием, засиявшим в больших светло-серых навыкате,
очень близоруких впрочем, глазах его, с которых он за минуту пред тем снял
очки. – И вы справедливо сейчас заметили насчет этой взаимной нашей
доверенности, без которой иногда даже и невозможно в подобной важности делах, в
том случае и смысле, если подозреваемое лицо действительно желает, надеется и
может оправдать себя. С нашей стороны мы употребим все, что от нас зависит, и
вы сами могли видеть даже и теперь, как мы ведем это дело… Вы одобряете,
Ипполит Кириллович? – обратился он вдруг к прокурору.
– О, без сомнения, – одобрил прокурор, хотя и несколько суховато
сравнительно с порывом Николая Парфеновича.
Замечу раз навсегда: новоприбывший к нам Николай Парфенович,
с самого начала своего у нас поприща, почувствовал к нашему Ипполиту
Кирилловичу, прокурору, необыкновенное уважение и почти сердцем сошелся с ним.
Это был почти единственный человек, который безусловно поверил в необычайный
психологический и ораторский талант нашего «обиженного по службе» Ипполита
Кирилловича и вполне верил и в то, что тот обижен. О нем слышал он еще в
Петербурге. Зато в свою очередь молоденький Николай Парфенович оказался
единственным тоже человеком в целом мире, которого искренно полюбил наш
«обиженный» прокурор. Дорогой сюда они успели кое в чем сговориться и
условиться насчет предстоящего дела и теперь, за столом, востренький ум Николая
Парфеновича схватывал на лету и понимал всякое указание, всякое движение в лице
своего старшего сотоварища, с полуслова, со взгляда, с подмига глазком.
– Господа, предоставьте мне только самому рассказать и не
перебивайте пустяками, и я вам мигом все изложу, – кипятился Митя.
– Прекрасно-с. Благодарю вас. Но прежде чем перейдем к
выслушанию вашего сообщения, вы бы позволили мне только констатировать еще один
фактик, для нас очень любопытный, именно о тех десяти рублях, которые вы вчера,
около пяти часов, взяли взаймы под заклад пистолетов ваших у приятеля вашего
Петра Ильича Перхотина.
– Заложил, господа, заложил, за десять рублей, и что ж
дальше? Вот и все, как только воротился в город с дороги, так и заложил.
– А вы воротились с дороги? Вы ездили за город?
– Ездил, господа, за сорок верст ездил, а вы и не знали?
Прокурор и Николай Парфенович переглянулись.
– И вообще, если бы вы начали вашу повесть со
систематического описания всего вашего вчерашнего дня с самого утра? Позвольте,
например, узнать: зачем вы отлучались из города и когда именно поехали и
приехали… и все эти факты…
– Так вы бы так и спросили с самого начала, – громко
рассмеялся Митя, – и если хотите, то дело надо начать не со вчерашнего, а с
третьеводнишнего дня, с самого утра, тогда и поймете, куда, как и почему я
пошел и поехал. Пошел я, господа, третьего дня утром к здешнему купчине
Самсонову занимать у него три тысячи денег под вернейшее обеспечение, – это
вдруг приспичило, господа, вдруг приспичило…
– Позвольте прервать вас, – вежливо перебил прокурор, –
почему вам так вдруг понадобилась, и именно такая сумма, то есть в три тысячи
рублей?
– Э, господа, не надо бы мелочи: как, когда и почему, и
почему именно денег столько, а не столько, и вся эта гамазня… ведь эдак в трех
томах не упишешь, да еще эпилог потребуется!
Все это проговорил Митя с добродушною, но нетерпеливою
фамильярностью человека, желающего сказать всю истину и исполненного самыми
добрыми намерениями.
– Господа, – как бы спохватился он вдруг, – вы на меня не
ропщите за мою брыкливость, опять прошу: поверьте еще раз, что я чувствую
полную почтительность и понимаю настоящее положение дела. Не думайте, что и
пьян. Я уж теперь отрезвился. Да и что пьян не мешало бы вовсе. У меня ведь
как:
Отрезвел, поумнел – стал глуп,
Напился, оглупел – стал умен.
Ха-ха! А впрочем, я вижу, господа, что мне пока еще
неприлично острить пред вами, пока то есть не объяснимся. Позвольте наблюсти и
собственное достоинство. Понимаю же я теперешнюю разницу: ведь я все-таки пред
вами преступник сижу, как, стало быть, в высшей степени неровня, а вам поручено
меня наблюдать: не погладите же вы меня по головке за Григория, нельзя же в
самом деле безнаказанно головы ломать старикам, ведь упрячете же вы меня за
него по суду, ну на полгода, ну на год в смирительный, не знаю, как там у вас
присудят, хотя и без лишения прав, ведь без лишения прав, прокурор? Ну так вот,
господа, понимаю же я это различие… Но согласитесь и в том, что ведь вы можете
самого Бога сбить с толку такими вопросами: где ступил, как ступил, когда
ступил и во что ступил? Ведь я собьюсь, если так, а вы сейчас лыко в строку и
запишете, и что ж выйдет? Ничего не выйдет! Да наконец, если уж я начал теперь
врать, то и докончу, а вы, господа, как высшего образования и благороднейшие
люди, меня простите. Именно закончу просьбой: разучитесь вы, господа, этой
казенщине допроса, то есть сперва-де, видите ли, начинай с чего-нибудь
мизерного, с ничтожного: как, дескать, встал, что съел, как плюнул, и, «усыпив
внимание преступника», вдруг накрывай его ошеломляющим вопросом: «Кого убил,
кого обокрал?» Ха-ха! Ведь вот ваша казенщина, это ведь у вас правило, вот на
чем вся ваша хитрость-то зиждется! Да ведь это вы мужиков усыпляйте подобными
хитростями, а не меня. Я ведь понимаю дело, сам служил, ха-ха-ха! Не сердитесь,
господа, прощаете дерзость? – крикнул он, смотря на них с удивительным почти
добродушием. – Ведь Митька Карамазов сказал, стало быть, можно и извинить,
потому умному человеку не извинительно, а Митьке извинительно! Ха-ха!
Николай Парфенович слушал и тоже смеялся. Прокурор хоть и не
смеялся, но зорко, не спуская глаз, разглядывал Митю, как бы не желая упустить
ни малейшего словечка, ни малейшего движения его, ни малейшего сотрясения
малейшей черточки в лице его.
– Мы, однако, так и начали с вами первоначально, –
отозвался, все продолжая смеяться, Николай Парфенович, – что не стали сбивать
вас вопросами: как вы встали поутру и что скушали, а начали даже со слишком
существенного.
