Женщина слушала его, подпирая рукой щеку и потупившись. Она
глубоко вздохнула.
– Тем самым и Никитушка меня утешал, в одно слово, как ты,
говорил: «Неразумная ты, говорит, чего плачешь, сыночек наш наверно теперь у
Господа Бога вместе с ангелами воспевает». Говорит он это мне, а и сам плачет,
вижу я, как и я же, плачет. «Знаю я, говорю, Никитушка, где ж ему и быть, коль
не у Господа и Бога, только здесь-то, с нами-то его теперь, Никитушка, нет,
подле-то, вот как прежде сидел!» И хотя бы я только взглянула на него лишь
разочек, только один разочек на него мне бы опять поглядеть, и не подошла бы к
нему, не промолвила, в углу бы притаилась, только бы минуточку едину повидать,
послыхать его, как он играет на дворе, придет, бывало, крикнет своим
голосочком: «Мамка, где ты?» Только б услыхать-то мне, как он по комнате своими
ножками пройдет разик, всего бы только разик, ножками-то своими тук-тук, да так
часто, часто, помню, как, бывало, бежит ко мне, кричит да смеется, только б я
его ножки-то услышала, услышала бы, признала! Да нет его, батюшка, нет, и не
услышу его никогда! Вот его поясочек, а его-то и нет, и никогда-то мне теперь
не видать, не слыхать его!..
Она вынула из-за пазухи маленький позументный поясочек
своего мальчика и, только лишь взглянула на него, так и затряслась от рыданий,
закрыв пальцами глаза свои, сквозь которые потекли вдруг брызнувшие ручьем
слезы.
– А это, – проговорил старец, – это древняя «Рахиль плачет о
детях своих и не может утешиться, потому что их нет», и таковой вам, матерям,
предел на земле положен. И не утешайся, и не надо тебе утешаться, не утешайся и
плачь, только каждый раз, когда плачешь, вспоминай неуклонно, что сыночек твой
– есть единый от ангелов Божиих – оттуда на тебя смотрит и видит тебя, и на
твои слезы радуется, и на них Господу Богу указывает. И надолго еще тебе сего
великого материнского плача будет, но обратится он под конец тебе в тихую
радость, и будут горькие слезы твои лишь слезами тихого умиления и сердечного
очищения, от грехов спасающего. А младенчика твоего помяну за упокой, как
звали-то?
– Алексеем, батюшка.
– Имя-то милое. На Алексея человека Божия?
– Божия, батюшка, Божия, Алексея человека Божия!
– Святой-то какой! Помяну, мать, помяну и печаль твою на
молитве вспомяну и супруга твоего за здравие помяну. Только его тебе грех
оставлять. Ступай к мужу и береги его. Увидит оттуда твой мальчик, что бросила
ты его отца, и заплачет по вас; зачем же ты блаженство-то его нарушаешь? Ведь
жив он, жив, ибо жива душа вовеки; и нет его в доме, а он невидимо подле вас.
Как же он в дом придет, коль ты говоришь, что возненавидела дом свой? К кому ж
он придет, коль вас вместе, отца с матерью, не найдет? Вот он снится теперь
тебе, и ты мучаешься, а тогда он тебе кроткие сны пошлет. Ступай к мужу, мать,
сего же дня ступай.
– Пойду, родной, по твоему слову пойду. Сердце ты мое
разобрал. Никитушка, ты мой Никитушка, ждешь ты меня, голубчик, ждешь! – начала
было причитывать баба, но старец уже обратился к одной старенькой старушонке,
одетой не по-страннически, а по-городски. По глазам ее видно было, что у нее
какое-то дело и что пришла она нечто сообщить. Назвалась она унтер-офицерскою
вдовой, не издалека, всего из нашего же города. Сыночек у ней Васенька, где-то
в комиссариате служил, да в Сибирь поехал, в Иркутск. Два раза оттуда писал, а
тут вот уже год писать перестал. Справлялась она о нем, да, по правде, не знает,
где и справиться-то.
– Только и говорит мне намедни Степанида Ильинишна
Бедрягина, купчиха она, богатая: возьми ты, говорит, Прохоровна, и запиши ты,
говорит, сыночка своего в поминанье, снеси в церковь, да и помяни за упокой.
Душа-то его, говорит, затоскует, он и напишет письмо. «И это, – говорит
Степанида Ильинишна, – как есть верно, многократно испытано». Да только я
сумлеваюсь… Свет ты наш, правда оно аль неправда, и хорошо ли так будет?
– И не думай о сем. Стыдно это и спрашивать. Да и как это
возможно, чтобы живую душу да еще родная мать за упокой поминала! Это великий
грех, колдовству подобно, только по незнанию твоему лишь прощается. А ты лучше
помоли царицу небесную, скорую заступницу и помощницу, о здоровье его, да чтоб
и тебя простила за неправильное размышление твое. И вот что я тебе еще скажу,
Прохоровна: или сам он к тебе вскоре обратно прибудет, сынок твой, или наверно
письмо пришлет. Так ты и знай. Ступай и отселе покойна будь. Жив твой сынок,
говорю тебе.
– Милый ты наш, награди тебя Бог, благодетель ты наш,
молебщик ты за всех нас и за грехи наши…
А старец уже заметил в толпе два горящие, стремящиеся к нему
взгляда изнуренной, на вид чахоточной, хотя и молодой еще крестьянки. Она
глядела молча, глаза просили о чем-то, но она как бы боялась приблизиться.
– Ты с чем, родненькая?
– Разреши мою душу, родимый, – тихо и не спеша промолвила
она, стала на колени и поклонилась ему в ноги. – Согрешила, отец родной, греха
моего боюсь.
Старец сел на нижнюю ступеньку, женщина приблизилась к нему,
не вставая с колен.
– Вдовею я, третий год, – начала она полушепотом, сама как
бы вздрагивая. – Тяжело было замужем-то, старый был он, больно избил меня.
Лежал он больной; думаю я, гляжу на него: а коль выздоровеет, опять встанет,
что тогда? И вошла ко мне тогда эта самая мысль…
– Постой, – сказал старец и приблизил ухо свое прямо к ее
губам. Женщина стала продолжать тихим шепотом, так что ничего почти нельзя было
уловить. Она кончила скоро.
– Третий год? – спросил старец.
– Третий год. Сперва не думала, а теперь хворать начала,
тоска пристала.
– Издалека?
– За пятьсот верст отселева.
– На исповеди говорила?
– Говорила, по два раза говорила.
– Допустили к причастию-то?
– Допустили. Боюсь; помирать боюсь.
– Ничего не бойся, и никогда не бойся, и не тоскуй. Только
бы покаяние не оскудевало в тебе – и все Бог простит. Да и греха такого нет и
не может быть на всей земле, какого бы не простил Господь воистину кающемуся.
Да и совершить не может совсем такого греха великого человек, который бы
истощил бесконечную Божью любовь. Али может быть такой грех, чтобы превысил
Божью любовь? О покаянии лишь заботься, непрестанном, а боязнь отгони вовсе.
Веруй, что Бог тебя любит так, как ты и не помышляешь о том, хотя бы со грехом
твоим и во грехе твоем любит. А об одном кающемся больше радости в небе, чем о
десяти праведных, сказано давно. Иди же и не бойся. На людей не огорчайся, за
обиды не сердись. Покойнику в сердце все прости, чем тебя оскорбил, примирись с
ним воистину. Коли каешься, так и любишь. А будешь любить, то ты уже Божья…
Любовью все покупается, все спасается. Уж коли я, такой же, как и ты, человек
грешный, над тобой умилился и пожалел тебя, кольми паче Бог. Любовь такое бесценное
сокровище, что на нее весь мир купить можешь, и не только свои, но и чужие
грехи еще выкупишь. Ступай и не бойся.
