– Это очень интересно: в вашей квартире могла бы завтра
отыскаться эта вещь, рубашка, может быть, от которой вы оторвали кусок. Из чего
эта тряпка была: из холста, из полотна?
– Черт ее знает из чего. Постойте… Я, кажется, ни от чего не
отрывал. Она была коленкоровая… Я, кажется, в хозяйкин чепчик зашил.
– В хозяйкин чепчик?
– Да, я у ней утащил.
– Как это утащили?
– Видите, я действительно, помнится, как-то утащил один
чепчик на тряпки, а может, перо обтирать. Взял тихонько, потому никуда не
годная тряпка, лоскутки у меня валялись, а тут эти полторы тысячи, я взял и
зашил… Кажется, именно в эти тряпки зашил. Старая коленкоровая дрянь, тысячу
раз мытая.
– И вы это твердо уже помните?
– Не знаю, твердо ли. Кажется, в чепчик. Ну да наплевать!
– В таком случае ваша хозяйка могла бы по крайней мере
припомнить, что у нее пропала эта вещь?
– Вовсе нет, она и не хватилась. Старая тряпка, говорю вам,
старая тряпка, гроша не стоит.
– А иголку откуда взяли, нитки?
– Я прекращаю, больше не хочу. Довольно! – рассердился
наконец Митя.
– И странно опять-таки, что вы так совсем уж забыли, в каком
именно месте бросили на площади эту… ладонку.
– Да велите завтра площадь выместь, может, найдете, –
усмехнулся Митя. – Довольно, господа, довольно, – измученным голосом порешил
он. – Вижу ясно: вы мне не поверили! Ни в чем и ни на грош! Вина моя, а не
ваша, не надо было соваться. Зачем, зачем я омерзил себя признанием в тайне
моей! А вам это смех, я по глазам вашим вижу. Это вы меня, прокурор, довели!
Пойте себе гимн, если можете… Будьте вы прокляты, истязатели!
Он склонился головой и закрыл лицо руками. Прокурор и
следователь молчали. Через минуту он поднял голову и как-то без мысли поглядел
на них. Лицо его выражало уже совершившееся, уже безвозвратное отчаяние, и он
как-то тихо замолк, сидел и как будто себя не помнил. Между тем надо было
оканчивать дело: следовало неотложно перейти к допросу свидетелей. Было уже
часов восемь утра. Свечи давно уже как потушили. Михаил Макарович и Калганов,
все время допроса входившие и уходившие из комнаты, на этот раз оба опять
вышли. Прокурор и следователь имели тоже чрезвычайно усталый вид. Наставшее
утро было ненастное, все небо затянулось облаками, и дождь лил как из ведра.
Митя без мысли смотрел на окна.
– А можно мне в окно поглядеть? – спросил он вдруг Николая
Парфеновича.
– О, сколько вам угодно, – ответил тот.
Митя встал и подошел к окну. Дождь так и сек в маленькие
зеленоватые стекла окошек. Виднелась прямо под окном грязная дорога, а там
дальше, в дождливой мгле, черные, бедные, неприглядные ряды изб, еще более,
казалось, почерневших и победневших от дождя. Митя вспомнил про «Феба
златокудрого» и как он хотел застрелиться с первым лучом его. «Пожалуй, в такое
утро было бы и лучше», – усмехнулся он и вдруг, махнув сверху вниз рукой,
повернулся к «истязателям»:
– Господа! – воскликнул он, – я ведь вижу, что я пропал. Но
она? Скажите мне про нее, умоляю вас, неужели и она пропадет со мной? Ведь она
невинна, ведь она вчера кричала не в уме, что «во всем виновата». Она ни в чем,
ни в чем не виновата! Я всю ночь скорбел, с вами сидя… Нельзя ли, не можете ли
мне сказать: что вы с нею теперь сделаете?
– Решительно успокойтесь на этот счет, Дмитрий Федорович, –
тотчас же и с видимою поспешностью ответил прокурор, – мы не имеем пока никаких
значительных мотивов хоть в чем-нибудь обеспокоить особу, которою вы так
интересуетесь. В дальнейшем ходе дела, надеюсь, окажется то же… Напротив,
сделаем в этом смысле все, что только можно с нашей стороны. Будьте совершенно
спокойны.
– Господа, благодарю вас, я ведь так и знал, что вы все-таки
же честные и справедливые люди, несмотря ни на что. Вы сняли бремя с души… Ну,
что же мы теперь будем делать? Я готов.
– Да вот-с, поспешить бы надо. Нужно неотложно перейти к
допросу свидетелей. Все это должно произойти непременно в вашем присутствии, а
потому…
– А не выпить ли сперва чайку? – перебил Николай Парфенович,
– ведь уж, кажется, заслужили!
Порешили, что если есть готовый чай внизу (ввиду того, что Михаил
Макарович наверно ушел «почаевать»), то выпить по стаканчику и затем
«продолжать и продолжать». Настоящий же чай и «закусочку» отложить до более
свободного часа. Чай действительно нашелся внизу, и его вскорости доставили
наверх. Митя сначала отказался от стакана, который ему любезно предложил
Николай Парфенович, но потом сам попросил и выпил с жадностью. Вообще же имел
какой-то даже удивительно измученный вид. Казалось бы, при его богатырских
силах, что могла значить одна ночь кутежа и хотя бы самых сильных притом
ощущений? Но он сам чувствовал, что едва сидит, а по временам так все предметы
начинали как бы ходить и вертеться у него пред глазами. «Еще немного, и,
пожалуй, бредить начну», – подумал он про себя.
VIII
Показание свидетелей. Дитё
Допрос свидетелей начался. Но мы уже не станем продолжать
наш рассказ в такой подробности, в какой вели его до сих пор. А потому и
опустим о том, как Николай Парфенович внушал каждому призываемому свидетелю,
что тот должен показывать по правде и совести и что впоследствии должен будет
повторить это показание свое под присягой. Как, наконец, от каждого свидетеля
требовалось, чтоб он подписал протокол своих показаний, и проч., и проч.
Отметим лишь одно, что главнейший пункт, на который обращалось все внимание
допрашивавших, преимущественно был все тот же самый вопрос о трех тысячах, то
есть было ли их три или полторы в первый раз, то есть в первый кутеж Дмитрия
Федоровича здесь в Мокром, месяц назад, и было ли их три или полторы тысячи
вчера, во второй кутеж Дмитрия Федоровича. Увы, все свидетельства, все до
единого, оказались против Мити, и ни одного в его пользу, а иные из
свидетельств так даже внесли новые, почти ошеломляющие факты в опровержение
показаний его. Первым спрошенным был Трифон Борисыч. Он предстал пред
допрашивающими без малейшего страха, напротив, с видом строгого и сурового
негодования против обвиняемого и тем несомненно придал себе вид чрезвычайной
правдивости и собственного достоинства. Говорил мало, сдержанно, ждал вопросов,
отвечал точно и обдуманно. Твердо и не обинуясь показал, что месяц назад не
могло быть истрачено менее трех тысяч, что здесь все мужики покажут, что
слышали о трех тысячах от самого «Митрий Федорыча»: «Одним цыганкам сколько
денег перебросали. Им одним небось за тысячу перевалило».
– И пятисот, может, не дал, – мрачно заметил на это Митя, –
вот только не считал тогда, пьян был, а жаль…
Митя сидел на этот раз сбоку, спиной к занавескам, слушал
мрачно, имел вид грустный и усталый, как бы говоривший: «Э, показывайте что хотите,
теперь все равно!»
