– Больше тысячи пошло на них, Митрий Федорович, – твердо
опроверг Трифон Борисович, – бросали зря, а они подымали. Народ-то ведь этот
вор и мошенник, конокрады они, угнали их отселева, а то они сами, может,
показали бы, скольким от вас поживились. Сам я в руках у вас тогда сумму видел
– считать не считал, вы мне не давали, это справедливо, а на глаз, помню,
многим больше было, чем полторы тысячи… Куды полторы! Видывали и мы деньги,
могим судить…
Насчет вчерашней же суммы Трифон Борисович прямо показал,
что Дмитрий Федорович сам ему, только что встал с лошадей, объявил, что привез
три тысячи.
– Полно, так ли, Трифон Борисыч, – возразил было Митя, –
неужто так-таки положительно объявил, что привез три тысячи?
– Говорили, Митрий Федорович. При Андрее говорили. Вот он
тут сам, Андрей, еще не уехал, призовите его. А там в зале, когда хор
потчевали, так прямо закричали, что шестую тысячу здесь оставляете, – с
прежними то есть, оно так понимать надо. Степан да Семен слышали, да Петр Фомич
Калганов с вами тогда рядом стоял, может, и они тоже запомнили…
Показание о шестой тысяче принято было с необыкновенным
впечатлением допрашивающими. Понравилась новая редакция: три да три, значит,
шесть, стало быть, три тысячи тогда да три тысячи теперь, вот они и все шесть,
выходило ясно.
Опросили всех указанных Трифоном Борисовичем мужиков,
Степана и Семена, ямщика Андрея и Петра Фомича Калганова. Мужики и ямщик не
обинуясь подтвердили показание Трифона Борисыча. Кроме того, особенно записали,
со слов Андрея, о разговоре его с Митей дорогой насчет того, «куда, дескать, я,
Дмитрий Федорович, попаду: на небо аль в ад, и простят ли мне на том свете аль
нет?» «Психолог» Ипполит Кириллович выслушал все это с тонкою улыбкой и кончил
тем, что и это показание о том, куда Дмитрий Федорович попадет, порекомендовал
«приобщить к делу».
Спрошенный Калганов вошел нехотя, хмурый, капризный, и
разговаривал с прокурором и с Николаем Парфеновичем так, как бы в первый раз
увидел их в жизни, тогда как был давний и ежедневный их знакомый. Он начал с
того, что «ничего этого не знает и знать не хочет». Но о шестой тысяче,
оказалось, слышал и он, признался, что в ту минуту подле стоял. На его взгляд,
денег было у Мити в руках «не знаю сколько». Насчет того, что поляки в картах передернули,
показал утвердительно. Объяснил тоже, на повторенные расспросы, что по изгнании
поляков действительно дела Мити у Аграфены Александровны поправились и что она
сама сказала, что его любит. Об Аграфене Александровне изъяснялся сдержанно и
почтительно, как будто она была самого лучшего общества барыня, и даже ни разу
не позволил себе назвать ее «Грушенькой». Несмотря на видимое отвращение
молодого человека показывать, Ипполит Кириллович расспрашивал его долго и лишь
от него узнал все подробности того, что составляло, так сказать, «роман» Мити в
эту ночь. Митя ни разу не остановил Калганова. Наконец юношу отпустили, и он
удалился с нескрываемым негодованием.
Допросили и поляков. Они в своей комнатке хоть и легли было
спать, но во всю ночь не заснули, а с прибытием властей поскорей оделись и
прибрались, сами понимая, что их непременно потребуют. Явились они с
достоинством, хотя и не без некоторого страху. Главный, то есть маленький пан,
оказался чиновником двенадцатого класса в отставке, служил в Сибири
ветеринаром, по фамилии же был пан Муссялович. Пан же Врублевский оказался
вольнопрактикующим дантистом, по-русски зубным врачом. Оба они как вошли в
комнату, так тотчас же, несмотря на вопросы Николая Парфеновича, стали
обращаться с ответами к стоявшему в стороне Михаилу Макаровичу, принимая его,
по неведению, за главный чин и начальствующее здесь лицо и называя его с каждым
словом: «пане пулковнику». И только после нескольких разов и наставления самого
Михаила Макаровича догадались, что надобно обращаться с ответами лишь к Николаю
Парфеновичу. Оказалось, что по-русски они умели даже весьма и весьма правильно
говорить, кроме разве выговора иных слов. Об отношениях своих к Грушеньке,
прежних и теперешних, пан Муссялович стал было заявлять горячо и гордо, так что
Митя сразу вышел из себя и закричал, что не позволит «подлецу» при себе так
говорить. Пан Муссялович тотчас же обратил внимание на слово «подлец» и
попросил внести в протокол. Митя закипел от ярости.
– И подлец, подлец! Внесите это и внесите тоже, что,
несмотря на протокол, я все-таки кричу, что подлец! – прокричал он.
Николай Парфенович хоть и внес в протокол, но проявил при
сем неприятном случае самую похвальную деловитость и умение распорядиться:
после строгого внушения Мите он сам тотчас же прекратил все дальнейшие
расспросы касательно романической стороны дела и поскорее перешел к
существенному. В существенном же явилось одно показание панов, возбудившее
необыкновенное любопытство следователей: это именно о том, как подкупал Митя, в
той комнатке, пана Муссяловича и предлагал ему три тысячи отступного с тем, что
семьсот рублей в руки, а остальные две тысячи триста «завтра же утром в
городе», причем клялся честным словом, объявляя, что здесь, в Мокром, с ним и
нет пока таких денег, а что деньги в городе. Митя заметил было сгоряча, что не
говорил, что наверно отдаст завтра в городе, но пан Врублевский подтвердил
показание, да и сам Митя, подумав с минуту, нахмуренно согласился, что, должно
быть, так и было, как паны говорят, что он был тогда разгорячен, а потому
действительно мог так сказать. Прокурор так и впился в показание: оказывалось
для следствия ясным (как и впрямь потом вывели), что половина или часть трех
тысяч, доставшихся в руки Мите, действительно могла оставаться где-нибудь
припрятанною в городе, а пожалуй так даже где-нибудь и тут в Мокром, так что
выяснялось таким образом и то щекотливое для следствия обстоятельство, что у
Мити нашли в руках всего только восемьсот рублей – обстоятельство, бывшее до
сих пор хотя единственным и довольно ничтожным, но все же некоторым
свидетельством в пользу Мити. Теперь же и это единственное свидетельство в его
пользу разрушалось. На вопрос прокурора: где же бы он взял остальные две тысячи
триста, чтоб отдать завтра пану, коли сам утверждает, что у него было всего
только полторы тысячи, а между тем заверял пана своим честным словом, Митя
твердо ответил, что хотел предложить «полячишке» назавтра не деньги, а
формальный акт на права свои по имению Чермашне, те самые права, которые
предлагал Самсонову и Хохлаковой. Прокурор даже усмехнулся «невинности
выверта».
– И вы думаете, что он бы согласился взять эти «права»
вместо наличных двух тысяч трехсот рублей?
– Непременно согласился бы, – горячо отрезал Митя. –
Помилуйте, да тут не только две, тут четыре, тут шесть даже тысяч он мог бы на
этом тяпнуть! Он бы тотчас набрал своих адвокатишек, полячков да жидков, и не
то что три тысячи, а всю бы Чермашню от старика оттягали.
Разумеется, показание пана Муссяловича внесли в протокол в
самой полной подробности. На том панов и отпустили. О факте же передержки в
картах почти и не упомянули; Николай Парфенович им слишком был и без того
благодарен и пустяками не хотел беспокоить, тем более что все это пустая ссора
в пьяном виде за картами и более ничего. Мало ли было кутежа и безобразий в ту
ночь… Так что деньги, двести рублей, так и остались у панов в кармане.
