Грушеньку наконец отпустили, причем Николай Парфенович
стремительно заявил ей, что она может хоть сейчас же воротиться в город и что
если он с своей стороны чем-нибудь может способствовать, например, насчет
лошадей или, например, пожелает она провожатого, то он… с своей стороны…
– Покорно благодарю вас, – поклонилась ему Грушенька, – я с
тем старичком отправлюсь, с помещиком, его довезу, а пока подожду внизу, коль
позволите, как вы тут Дмитрия Федоровича порешите.
Она вышла. Митя был спокоен и даже имел совсем ободрившийся
вид, но лишь на минуту. Все какое-то странное физическое бессилие одолевало его
чем дальше, тем больше. Глаза его закрывались от усталости. Допрос свидетелей
наконец окончился. Приступили к окончательной редакции протокола. Митя встал и перешел
с своего стула в угол, к занавеске, прилег на большой накрытый ковром хозяйский
сундук и мигом заснул. Приснился ему какой-то странный сон, как-то совсем не к
месту и не ко времени. Вот он будто бы где-то едет в степи, там, где служил
давно, еще прежде, и везет его в слякоть на телеге, на паре, мужик. Только
холодно будто бы Мите, в начале ноябрь, и снег валит крупными мокрыми хлопьями,
а падая на землю, тотчас тает. И бойко везет его мужик, славно помахивает,
русая, длинная такая у него борода, и не то что старик, а так лет будет
пятидесяти, серый мужичий на нем зипунишко. И вот недалеко селение, виднеются
избы черные-пречерные, а половина изб погорела, торчат только одни обгорелые
бревна. А при выезде выстроились на дороге бабы, много баб, целый ряд, всё
худые, испитые, какие-то коричневые у них лица. Вот особенно одна с краю, такая
костлявая, высокого роста, кажется, ей лет сорок, а может, и всего только
двадцать, лицо длинное, худое, а на руках у нее плачет ребеночек, и груди-то,
должно быть, у ней такие иссохшие, и ни капли в них молока. И плачет, плачет
дитя и ручки протягивает, голенькие, с кулачонками, от холоду совсем какие-то
сизые.
– Что они плачут? Чего они плачут? – спрашивает, лихо
пролетая мимо них, Митя.
– Дитё, – отвечает ему ямщик, – дитё плачет. – И поражает
Митю то, что он сказал по-своему, по-мужицки: «дитё», а не «дитя». И ему
нравится, что мужик сказал «дитё»: жалости будто больше.
– Да отчего оно плачет? – домогается, как глупый, Митя. –
Почему ручки голенькие, почему его не закутают?
– А иззябло дитё, промерзла одежонка, вот и не греет.
– Да почему это так? Почему? – все не отстает глупый Митя.
– А бедные, погорелые, хлебушка нетути, на погорелое место
просят.
– Нет, нет, – все будто еще не понимает Митя, – ты скажи:
почему это стоят погорелые матери, почему бедны люди, почему бедно дитё, почему
голая степь, почему они не обнимаются, не целуются, почему не поют песен
радостных, почему они почернели так от черной беды, почему не кормят дитё?
И чувствует он про себя, что хоть он и безумно спрашивает и
без толку, но непременно хочется ему именно так спросить и что именно так и
надо спросить. И чувствует он еще, что подымается в сердце его какое-то никогда
еще не бывалое в нем умиление, что плакать ему хочется, что хочет он всем
сделать что-то такое, чтобы не плакало больше дитё, не плакала бы и черная
иссохшая мать дити, чтоб не было вовсе слез от сей минуты ни у кого и чтобы
сейчас же, сейчас же это сделать, не отлагая и несмотря ни на что, со всем
безудержем карамазовским.
– А и я с тобой, я теперь тебя не оставлю, на всю жизнь с
тобой иду, – раздаются подле него милые, проникновенные чувством слова
Грушеньки. И вот загорелось все сердце его и устремилось к какому-то свету, и
хочется ему жить и жить, идти и идти в какой-то путь, к новому зовущему свету,
и скорее, скорее, теперь же, сейчас!
– Что? Куда? – восклицает он, открывая глаза и садясь на
свой сундук, совсем как бы очнувшись от обморока, а сам светло улыбаясь. Над
ним стоит Николай Парфенович и приглашает его выслушать и подписать протокол.
Догадался Митя, что спал он час или более, но он Николая Парфеновича не слушал.
Его вдруг поразило, что под головой у него очутилась подушка, которой, однако,
не было, когда он склонился в бессилии на сундук.
– Кто это мне под голову подушку принес? Кто был такой
добрый человек! – воскликнул он с каким-то восторженным, благодарным чувством и
плачущим каким-то голосом, будто и бог знает какое благодеяние оказали ему.
Добрый человек так потом и остался в неизвестности, кто-нибудь из понятых, а
может быть, и писарек Николая Парфеновича распорядились подложить ему подушку
из сострадания, но вся душа его как бы сотряслась от слез. Он подошел к столу и
объявил, что подпишет все что угодно.
– Я хороший сон видел, господа, – странно как-то произнес
он, с каким-то новым, словно радостью озаренным лицом.
IX
Увезли Митю
Когда подписан был протокол, Николай Парфенович торжественно
обратился к обвиняемому и прочел ему «Постановление», гласившее, что такого-то
года и такого-то дня, там-то, судебный следователь такого-то окружного суда,
допросив такого-то (то есть Митю) в качестве обвиняемого в том-то и в том-то
(все вины были тщательно прописаны) и принимая во внимание, что обвиняемый, не
признавая себя виновным во взводимых на него преступлениях, ничего в оправдание
свое не представил, а между тем свидетели (такие-то) и обстоятельства
(такие-то) его вполне уличают, руководствуясь такими-то и такими-то статьями
«Уложения о наказаниях» и т. д., постановил: для пресечения такому-то (Мите)
способов уклониться от следствия и суда, заключить его в такой-то тюремный
замок, о чем обвиняемому объявить, а копию сего постановления товарищу
прокурора сообщить и т. д., и т. д. Словом, Мите объявили, что он от сей минуты
арестант и что повезут его сейчас в город, где и заключат в одно очень
неприятное место. Митя, внимательно выслушав, вскинул только плечами.
– Что ж, господа, я вас не виню, я готов… Понимаю, что вам
ничего более не остается.
Николай Парфенович мягко изъяснил ему, что свезет его тотчас
же становой пристав Маврикий Маврикиевич, который как раз теперь тут случился…
– Стойте, – перебил вдруг Митя и с каким-то неудержимым
чувством произнес, обращаясь ко всем в комнате: – Господа, все мы жестоки, все
мы изверги, все плакать заставляем людей, матерей и грудных детей, но из всех –
пусть уж так будет решено теперь – из всех я самый подлый гад! Пусть! Каждый
день моей жизни я, бия себя в грудь, обещал исправиться и каждый день творил
все те же пакости. Понимаю теперь, что на таких, как я, нужен удар, удар
судьбы, чтоб захватить его как в аркан и скрутить внешнею силой. Никогда, никогда
не поднялся бы я сам собой! Но гром грянул. Принимаю муку обвинения и
всенародного позора моего, пострадать хочу и страданием очищусь! Ведь, может
быть, и очищусь, господа, а? Но услышьте, однако, в последний раз: в крови отца
моего не повинен! Принимаю казнь не за то, что убил его, а за то, что хотел
убить и, может быть, в самом деле убил бы… Но все-таки я намерен с вами
бороться и это вам возвещаю. Буду бороться с вами до последнего конца, а там
решит Бог! Прощайте, господа, не сердитесь, что я за допросом кричал на вас, о,
я был тогда еще так глуп… Чрез минуту я арестант, и теперь, в последний раз,
Дмитрий Карамазов, как свободный еще человек, протягивает вам свою руку.
Прощаясь с вами, с людьми прощусь!..
