– Да. Двенадцать градусов. Давеча отец смотрел на
термометре.
– И заметил ты, Смуров, что в средине зимы, если градусов
пятнадцать или даже восемнадцать, то кажется не так холодно, как например
теперь, в начале зимы, когда вдруг нечаянно ударит мороз, как теперь, в
двенадцать градусов, да еще когда снегу мало. Это значит, люди еще не привыкли.
У людей все привычка, во всем, даже в государственных и в политических
отношениях. Привычка – главный двигатель. Какой смешной, однако, мужик.
Коля указал на рослого мужика в тулупе, с добродушною
физиономией, который у своего воза похлопывал от холода ладонями в рукавицах.
Длинная русая борода его вся заиндевела от мороза.
– У мужика борода замерзла! – громко и задирчиво крикнул
Коля, проходя мимо него.
– У многих замерзла, – спокойно и сентенциозно промолвил в
ответ мужик.
– Не задирай его, – заметил Смуров.
– Ничего, не осердится, он хороший. Прощай, Матвей.
– Прощай.
– А ты разве Матвей?
– Матвей. А ты не знал?
– Не знал; я наугад сказал.
– Ишь ведь. В школьниках небось?
– В школьниках.
– Что ж тебя, порют?
– Не то чтобы, а так.
– Больно?
– Не без того!
– Эх, жисть! – вздохнул мужик от всего сердца.
– Прощай, Матвей.
– Прощай. Парнишка ты милый, вот что.
Мальчики пошли дальше.
– Это хороший мужик, – заговорил Коля Смурову. – Я люблю
поговорить с народом и всегда рад отдать ему справедливость.
– Зачем ты ему соврал, что у нас секут? – спросил Смуров.
– Надо же было его утешить?
– Чем это?
– Видишь, Смуров, не люблю я, когда переспрашивают, если не
понимают с первого слова. Иного и растолковать нельзя. По идее мужика,
школьника порют и должны пороть: что, дескать, за школьник, если его не порют?
И вдруг я скажу ему, что у нас не порют, ведь он этим огорчится. А впрочем, ты
этого не понимаешь. С народом надо умеючи говорить.
– Только не задирай, пожалуйста, а то опять выйдет история,
как тогда с этим гусем.
– А ты боишься?
– Не смейся, Коля, ей-богу, боюсь. Отец ужасно рассердится.
Мне строго запрещено ходить с тобой.
– Не беспокойся, нынешний раз ничего не произойдет. Здравствуй,
Наташа, – крикнул он одной из торговок под навесом.
– Какая я тебе Наташа, я Марья, – крикливо ответила
торговка, далеко еще не старая женщина.
– Это хорошо, что Марья, прощай.
– Ах ты постреленок, от земли не видать, а туда же!
– Некогда, некогда мне с тобой, в будущее воскресенье
расскажешь, – замахал руками Коля, точно она к нему приставала, а не он к ней.
– А что мне тебе рассказывать в воскресенье? Сам привязался,
а не я к тебе, озорник, – раскричалась Марья, – выпороть тебя, вот что, обидчик
ты известный, вот что!
Между другими торговками, торговавшими на своих лотках рядом
с Марьей, раздался смех, как вдруг из-под аркады городских лавок выскочил ни с
того ни с сего один раздраженный человек вроде купеческого приказчика и не наш
торговец, а из приезжих, в длиннополом синем кафтане, в фуражке с козырьком,
еще молодой, в темно-русых кудрях и с длинным, бледным, рябоватым лицом. Он был
в каком-то глупом волнении и тотчас принялся грозить Коле кулаком.
– Я тебя знаю, – восклицал он раздраженно, – я тебя знаю!
Коля пристально поглядел на него. Он что-то не мог
припомнить, когда он с этим человеком мог иметь какую-нибудь схватку. Но мало
ли у него было схваток на улицах, всех и припомнить было нельзя.
– Знаешь? – иронически спросил он его.
– Я тебя знаю! Я тебя знаю! – заладил как дурак мещанин.
– Тебе же лучше. Ну, некогда мне, прощай!
– Чего озорничаешь? – закричал мещанин. – Ты опять
озорничать? Я тебя знаю! Ты опять озорничать?
– Это, брат, не твое теперь дело, что я озорничаю, –
произнес Коля, остановясь и продолжая его разглядывать.
– Как не мое?
– Так, не твое.
– А чье же? Чье же? Ну, чье же?
– Это, брат, теперь Трифона Никитича дело, а не твое.
– Какого такого Трифона Никитича? – с дурацким удивлением,
хотя все так же горячась, уставился на Колю парень. Коля важно обмерил его
взглядом.
– К Вознесенью ходил? – строго и настойчиво вдруг спросил он
его.
– К какому Вознесенью? Зачем? Нет, не ходил, – опешил
немного парень.
– Сабанеева знаешь? – еще настойчивее и еще строже продолжал
Коля.
– Какого те Сабанеева? Нет, не знаю.
– Ну и черт с тобой после этого! – отрезал вдруг Коля и,
круто повернув направо, быстро зашагал своею дорогой, как будто и говорить
презирая с таким олухом, который Сабанеева даже не знает.
– Стой ты, эй! Какого те Сабанеева? – опомнился парень, весь
опять заволновавшись. – Это он чего такого говорил? – повернулся он вдруг к
торговкам, глупо смотря на них.
Бабы рассмеялись.
– Мудреный мальчишка, – проговорила одна.
– Какого, какого это он Сабанеева? – все неистово повторял
парень, махая правою рукой.
– А это, надоть быть, Сабанеева, который у Кузьмичевых
служил, вот как, надоть быть, – догадалась вдруг одна баба.
Парень дико на нее уставился.
– Кузь-ми-чева? – переговорила другая баба, – да какой он
Трифон? Тот Кузьма, а не Трифон, а парнишка Трифоном Никитичем называл, стало,
не он.
– Это, вишь, не Трифон и не Сабанеев, это Чижов, –
подхватила вдруг третья баба, доселе молчавшая и серьезно слушавшая, – Алексей
Иванычем звать его. Чижов, Алексей Иванович.
– Это так и есть, что Чижов, – настойчиво подтвердила
четвертая баба.
Ошеломленный парень глядел то на ту, то на другую.
– Да зачем он спрашивал, спрашивал-то он зачем, люди добрые?
– восклицал он уже почти в отчаянии, – «Сабанеева знаешь?» А черт его знает,
какой он есть таков Сабанеев!
– Бестолковый ты человек, говорят те – не Сабанеев, а Чижов,
Алексей Иванович Чижов, вот кто! – внушительно крикнула ему одна торговка.
