– Какой Чижов? Ну, какой? Говори, коли знаешь.
– А длинный, возгривый, летось на базаре сидел.
– А на кой ляд мне твово Чижова, люди добрые, а?
– А я почем знаю, на кой те ляд Чижова.
– А кто тебя знает, на что он тебе, – подхватила другая, –
сам должен знать, на что его тебе надо, коли галдишь. Ведь он тебе говорил, а
не нам, глупый ты человек. Аль правду не знаешь?
– Кого?
– Чижова.
– А черт его дери, Чижова, с тобой вместе! Отколочу его, вот
что! Смеялся он надо мной!
– Чижова-то отколотишь? Либо он тебя! Дурак ты, вот что!
– Не Чижова, не Чижова, баба ты злая, вредная, мальчишку
отколочу, вот что! Давайте его, давайте его сюда, смеялся он надо мной!
Бабы хохотали. А Коля шагал уже далеко с победоносным
выражением в лице. Смуров шел подле, оглядываясь на кричащую вдали группу. Ему
тоже было очень весело, хотя он все еще опасался, как бы не попасть с Колей в
историю.
– Про какого ты его спросил Сабанеева? – спросил он Колю,
предчувствуя ответ.
– А почем я знаю, про какого? Теперь у них до вечера крику
будет. Я люблю расшевелить дураков во всех слоях общества. Вот и еще стоит
олух, вот этот мужик. Заметь себе, говорят: «Ничего нет глупее глупого
француза», но и русская физиономия выдает себя. Ну не написано ль у этого на
лице, что он дурак, вот у этого мужика, а?
– Оставь его, Коля, пройдем мимо.
– Ни за что не оставлю, я теперь поехал. Эй! здравствуй,
мужик!
Дюжий мужик, медленно проходивший мимо и уже, должно быть,
выпивший, с круглым простоватым лицом и с бородой с проседью, поднял голову и
посмотрел на парнишку.
– Ну, здравствуй, коли не шутишь, – неторопливо проговорил
он в ответ.
– А коль шучу? – засмеялся Коля.
– А шутишь, так и шути, Бог с тобой. Ничего, это можно. Это
всегда возможно, чтоб пошутить.
– Виноват, брат, пошутил.
– Ну и Бог те прости.
– Ты-то прощаешь ли?
– Оченно прощаю. Ступай.
– Вишь ведь ты, да ты, пожалуй, мужик умный.
– Умней тебя, – неожиданно и по-прежнему важно ответил
мужик.
– Вряд ли, – опешил несколько Коля.
– Верно говорю.
– А пожалуй что и так.
– То-то, брат.
– Прощай, мужик.
– Прощай.
– Мужики бывают разные, – заметил Коля Смурову после
некоторого молчания. – Почем же я знал, что нарвусь на умника. Я всегда готов
признать ум в народе.
Вдали на соборных часах пробило половину двенадцатого.
Мальчики заспешили и остальной довольно еще длинный путь до жилища
штабс-капитана Снегирева прошли быстро и почти уже не разговаривая. За двадцать
шагов до дома Коля остановился и велел Смурову пойти вперед и вызвать ему сюда
Карамазова.
– Надо предварительно обнюхаться, – заметил он Смурову.
– Да зачем вызывать, – возразил было Смуров, – войди и так,
тебе ужасно обрадуются. А то что же на морозе знакомиться?
– Это уж я знаю, зачем мне его надо сюда на мороз, –
деспотически отрезал Коля (что ужасно любил делать с этими «маленькими»), и
Смуров побежал исполнять приказание.
IV
Жучка
Коля с важною миной в лице прислонился и забору и стал
ожидать появления Алеши. Да, с ним ему давно уже хотелось встретиться. Он много
наслышался о нем от мальчиков, но до сих пор всегда наружно выказывал
презрительно равнодушный вид, когда ему о нем говорили, даже «критиковал»
Алешу, выслушивая то, что о нем ему передавали. Но про себя очень, очень хотел
познакомиться: что-то было во всех выслушанных им рассказах об Алеше
симпатическое и влекущее. Таким образом, теперешняя минута была важная;
во-первых, надо было себя в грязь лицом не ударить, показать независимость: «А
то подумает, что мне тринадцать лет, и примет меня за такого же мальчишку, как
и эти. И что ему эти мальчишки? Спрошу его, когда сойдусь. Скверно, однако же,
то, что я такого маленького роста. Тузиков моложе меня, а на полголовы выше.
Лицо у меня, впрочем, умное; я не хорош, я знаю, что я мерзок лицом, но лицо
умное. Тоже надо не очень высказываться, а то сразу-то с объятиями, он и
подумает… Тьфу, какая будет мерзость, если подумает!..»
Так волновался Коля, изо всех сил стараясь принять самый
независимый вид. Главное, его мучил маленький его рост, не столько «мерзкое»
лицо, сколько рост. У него дома, в углу на стене, еще с прошлого года была
сделана карандашом черточка, которою он отметил свой рост, и с тех пор каждые
два месяца он с волнением подходил опять мериться: на сколько успел вырасти? Но
увы! вырастал он ужасно мало, и это приводило его порой просто в отчаяние. Что
же до лица, то было оно вовсе не «мерзкое», напротив, довольно миловидное,
беленькое, бледненькое, с веснушками. Серые, небольшие, но живые глазки смотрели
смело и часто загорались чувством. Скулы были несколько широки, губы маленькие,
не очень толстые, но очень красные; нос маленький и решительно вздернутый:
«Совсем курносый, совсем курносый!» – бормотал про себя Коля, когда смотрелся в
зеркало, и всегда отходил от зеркала с негодованием. «Да вряд ли и лицо умное?»
– подумывал он иногда, даже сомневаясь и в этом. Впрочем, не надо полагать, что
забота о лице и о росте поглощала всю его душу. Напротив, как ни язвительны
были минуты пред зеркалом, но он быстро забывал о них, и даже надолго, «весь
отдаваясь идеям и действительной жизни», как определял он сам свою
деятельность.
Алеша появился скоро и спеша подошел к Коле; за несколько
шагов еще тот разглядел, что у Алеши было какое-то совсем радостное лицо.
«Неужели так рад мне?» – с удовольствием подумал Коля. Здесь кстати заметим,
что Алеша очень изменился с тех пор, как мы его оставили: он сбросил подрясник
и носил теперь прекрасно сшитый сюртук, мягкую круглую шляпу и коротко
обстриженные волосы. Все это очень его скрасило, и смотрел он совсем
красавчиком. Миловидное лицо его имело всегда веселый вид, но веселость эта
была какая-то тихая и спокойная. К удивлению Коли, Алеша вышел к нему в том, в
чем сидел в комнате, без пальто, видно, что поспешил. Он прямо протянул Коле
руку.
– Вот и вы наконец, как мы вас все ждали.
– Были причины, о которых сейчас узнаете. Во всяком случае,
рад познакомиться. Давно ждал случая и много слышал, – пробормотал, немного
задыхаясь, Коля.
– Да мы с вами и без того бы познакомились, я сам о вас
много слышал, но здесь-то, сюда-то вы запоздали.
– Скажите, как здесь?
