– Илюша очень плох, он непременно умрет.
– Что вы! Согласитесь, что медицина подлость, Карамазов, – с
жаром воскликнул Коля.
– Илюша часто, очень часто поминал об вас, даже, знаете, во
сне, в бреду. Видно, что вы ему очень, очень были дороги прежде… до того
случая… с ножиком. Тут есть и еще причина… Скажите, это ваша собака?
– Моя. Перезвон.
– А не Жучка? – жалостно поглядел Алеша в глаза Коле. – Та
уже так и пропала?
– Знаю, что вам хотелось бы всем Жучку, слышал все-с, –
загадочно усмехнулся Коля. – Слушайте, Карамазов, я вам объясню все дело, я,
главное, с тем и пришел, для этого вас и вызвал, чтобы вам предварительно
объяснить весь пассаж, прежде чем мы войдем, – оживленно начал он. – Видите,
Карамазов, весной Илюша поступает в приготовительный класс. Ну, известно, наш
приготовительный класс: мальчишки, детвора. Илюшу тотчас же начали задирать. Я
двумя классами выше и, разумеется, смотрю издали, со стороны. Вижу, мальчик
маленький, слабенький, но не подчиняется, даже с ними дерется, гордый, глазенки
горят. Я люблю этаких. А они его пуще. Главное, у него тогда было платьишко
скверное, штанишки наверх лезут, а сапоги каши просят. Они его и за это.
Унижают. Нет, это уж я не люблю, тотчас заступился и экстрафеферу задал. Я ведь
их бью, а они меня обожают, вы знаете ли это, Карамазов? – экспансивно
похвастался Коля. – Да и вообще люблю детвору. У меня и теперь на шее дома два
птенца сидят, даже сегодня меня задержали. Таким образом, Илюшу перестали бить,
и я взял его под мою протекцию. Вижу, мальчик гордый, это я вам говорю, что
гордый, но кончил тем, что предался мне рабски, исполняет малейшие мои
повеления, слушает меня как Бога, лезет мне подражать. В антрактах между
классами сейчас ко мне, и мы вместе с ним ходим. По воскресеньям тоже. У нас в
гимназии смеются, когда старший сходится на такую ногу с маленьким, но это
предрассудок. Такова моя фантазия, и баста, не правда ли? Я его учу, развиваю –
почему, скажите, я не могу его развивать, если он мне нравится? Ведь вот вы же,
Карамазов, сошлись со всеми этими птенцами, значит, хотите действовать на
молодое поколение, развивать, быть полезным? И признаюсь, эта черта в вашем
характере, которую я узнал понаслышке, всего более заинтересовала меня.
Впрочем, к делу: примечаю, что в мальчике развивается какая-то
чувствительность, сентиментальность, а я, знаете, решительный враг всяких
телячьих нежностей, с самого моего рождения. И к тому же противоречия: горд, а
мне предан рабски, – предан рабски, а вдруг засверкают глазенки и не хочет даже
соглашаться со мной, спорит, на стену лезет. Я проводил иногда разные идеи: он
не то что с идеями не согласен, а просто вижу, что он лично против меня
бунтует, потому что я на его нежности отвечаю хладнокровием. И вот, чтобы его
выдержать, я, чем он нежнее, тем становлюсь еще хладнокровнее, нарочно так
поступаю, таково мое убеждение. Я имел в виду вышколить характер, выровнять,
создать человека… ну и там… вы, разумеется, меня с полслова понимаете. Вдруг
замечаю, он день, другой, третий смущен, скорбит, но уж не о нежностях, а о
чем-то другом, сильнейшем, высшем. Думаю, что за трагедия? Наступаю на него и
узнаю штуку: каким-то он образом сошелся с лакеем покойного отца вашего
(который тогда еще был в живых) Смердяковым, а тот и научи его, дурачка, глупой
шутке, то есть зверской шутке, подлой шутке – взять кусок хлеба, мякишу,
воткнуть в него булавку и бросить какой-нибудь дворовой собаке, из таких,
которые с голодухи кусок, не жуя, глотают, и посмотреть, что из этого выйдет.
Вот и смастерили они такой кусок и бросили вот этой самой лохматой Жучке, о
которой теперь такая история, одной дворовой собаке из такого двора, где ее просто
не кормили, а она-то весь день на ветер лает. (Любите вы этот глупый лай,
Карамазов? Я терпеть не могу.) Так и бросилась, проглотила и завизжала,
завертелась и пустилась бежать, бежит и все визжит, и исчезла – так мне
описывал сам Илюша. Признается мне, а сам плачет-плачет, обнимает меня,
сотрясается: «Бежит и визжит, бежит и визжит» – только это и повторяет,
поразила его эта картина. Ну, вижу, угрызения совести. Я принял серьезно. Мне,
главное, и за прежнее хотелось его прошколить, так что, признаюсь, я тут
схитрил, притворился, что в таком негодовании, какого, может, и не было у меня
вовсе: «Ты, говорю, сделал низкий поступок, ты подлец, я, конечно, не разглашу,
но пока прерываю с тобою сношения. Дело это обдумаю и дам тебе знать через
Смурова (вот этого самого мальчика, который теперь со мной пришел и который
всегда мне был предан): буду ли продолжать с тобою впредь отношения, или брошу
тебя навеки, как подлеца». Это страшно его поразило. Я, признаюсь, тогда же
почувствовал, что, может быть, слишком строго отнесся, но что делать, такова
была моя тогдашняя мысль. День спустя посылаю к нему Смурова и чрез него
передаю, что я с ним больше «не говорю», то есть это так у нас называется,
когда два товарища прерывают между собой сношения. Тайна в том, что я хотел его
выдержать на фербанте всего только несколько дней, а там, видя раскаяние, опять
протянуть ему руку. Это было твердое мое намерение. Но что же вы думаете:
выслушал он Смурова, и вдруг у него засверкали глаза. «Передай, – закричал он,
– от меня Красоткину, что я всем собакам буду теперь куски с булавками кидать,
всем, всем!» – «А, думаю, вольный душок завелся, его надо выкурить», – и стал
ему выказывать полное презрение, при всякой встрече отвертываюсь или иронически
улыбаюсь. И вдруг тут происходит этот случай с его отцом, помните, мочалка-то?
Поймите, что он таким образом уже предварительно приготовлен был к страшному
раздражению. Мальчики, видя, что я его оставил, накинулись на него, дразнят:
«Мочалка, мочалка». Вот тут-то у них и начались баталии, о которых я страшно
сожалею, потому что его, кажется, очень больно тогда раз избили. Вот раз он
бросается на всех на дворе, когда выходили из классов, а я как раз стою в
десяти шагах и смотрю на него. И клянусь, я не помню, чтоб я тогда смеялся,
напротив, мне тогда очень, очень стало жалко его, и еще миг, и я бы бросился
его защищать. Но он вдруг встретил мой взгляд: что ему показалось – не знаю, но
он выхватил перочинный ножик, бросился на меня и ткнул мне его в бедро, вот
тут, у правой ноги. Я не двинулся, я, признаюсь, иногда бываю храбр, Карамазов,
я только посмотрел с презрением, как бы говоря взглядом: «Не хочешь ли, мол,
еще, за всю мою дружбу, так я к твоим услугам». Но он другой раз не пырнул, он
не выдержал, он сам испугался, бросил ножик, заплакал в голос и пустился
бежать. Я, разумеется, не фискалил и приказал всем молчать, чтобы не дошло до
начальства, даже матери сказал, только когда все зажило, да и ранка была
пустая, царапина. Потом слышу, в тот же день он бросался камнями и вам палец
укусил, – но, понимаете, в каком он был состоянии! Ну что делать, я сделал
глупо: когда он заболел, я не пошел его простить, то есть помириться, теперь
раскаиваюсь. Но тут уж у меня явились особые цели. Ну вот и вся история…
только, кажется, я сделал глупо…
– Ах, как это жаль, – воскликнул с волнением Алеша, – что я
не знал ваших этих с ним отношений раньше, а то бы я сам давно уже пришел к вам
вас просить пойти к нему со мной вместе. Верите ли, в жару, в болезни, он
бредил вами. Я и не знал, как вы ему дороги! И неужели, неужели вы так и не
отыскали эту Жучку? Отец и все мальчики по всему городу разыскивали. Верите ли,
он, больной, в слезах, три раза при мне уж повторял отцу: «Это оттого я болен,
папа, что я Жучку тогда убил, это меня Бог наказал», – не собьешь его с этой
мысли! И если бы только достали теперь эту Жучку и показали, что она не умерла,
а живая, то, кажется, он бы воскрес от радости. Все мы на вас надеялись.
