– В Сикарузы! – вскричал штабс-капитан, как бы ничего еще не
понимая.
– Сиракузы – это в Сицилии, – отрезал вдруг громко Коля, для
пояснения. Доктор поглядел на него.
– В Сицилию! Батюшка, ваше превосходительство, – потерялся
штабс-капитан, – да ведь вы видели! – обвел он обеими руками кругом, указывая
на свою обстановку, – а маменька-то, а семейство-то?
– Н-нет, семейство не в Сицилию, а семейство ваше на Кавказ,
раннею весной… дочь вашу на Кавказ, а супругу… продержав курс вод тоже на
Кав-ка-зе ввиду ее ревматизмов… немедленно после того на-пра-вить в Париж, в
лечебницу доктора пси-хиатра Ле-пель-летье, я бы мог вам дать к нему записку, и
тогда… могло бы, может быть, произойти…
– Доктор, доктор! Да ведь вы видите! – размахнул вдруг опять
руками штабс-капитан, указывая в отчаянии на голые бревенчатые стены сеней.
– А, это уж не мое дело, – усмехнулся доктор, – я лишь
сказал то, что могла сказать на-у-ка на ваш вопрос о последних средствах, а остальное…
к сожалению моему…
– Не беспокойтесь, лекарь, моя собака вас не укусит, –
громко отрезал Коля, заметив несколько беспокойный взгляд доктора на Перезвона,
ставшего на пороге. Гневная нотка прозвенела в голосе Коли. Слово же «лекарь»,
вместо доктор, он сказал нарочно и, как сам объявил потом, «для оскорбления
сказал».
– Что та-ко-е? – вскинул головой доктор, удивленно
уставившись на Колю. – Ка-кой это? – обратился он вдруг к Алеше, будто
спрашивая у того отчета.
– Это хозяин Перезвона, лекарь, не беспокойтесь о моей
личности, – отчеканил опять Коля.
– Звон? – переговорил доктор, не поняв, что такое Перезвон.
– Да не знает, где он. Прощайте, лекарь, увидимся в
Сиракузах.
– Кто эт-то? Кто, кто? – вдруг закипятился ужасно доктор.
– Это здешний школьник, доктор, он шалун, не обращайте
внимания, – нахмурившись и скороговоркой проговорил Алеша. – Коля, молчите! –
крикнул он Красоткину. – Не надо обращать внимания, доктор, – повторил он уже
несколько нетерпеливее.
– Выс-сечь, выс-сечь надо, выс-сечь! – затопал было ногами
слишком уже почему-то взбесившийся доктор.
– А знаете, лекарь, ведь Перезвон-то у меня пожалуй что и
кусается! – проговорил Коля задрожавшим голоском, побледнев и сверкнув глазами.
– Иси, Перезвон!
– Коля, если вы скажете еще одно только слово, то я с вами
разорву навеки! – властно крикнул Алеша.
– Лекарь, есть только одно существо в целом мире, которое
может приказывать Николаю Красоткину, это вот этот человек, – Коля указал на
Алешу, – ему повинуюсь, прощайте!
Он сорвался с места и, отворив дверь, быстро прошел в
комнату. Перезвон бросился за ним. Доктор постоял было еще секунд пять как бы в
столбняке, смотря на Алешу, потом вдруг плюнул и быстро пошел к карете, громко
повторяя: «Этта, этта, этта, я не знаю, что этта!» Штабс-капитан бросился его
подсаживать. Алеша прошел в комнату вслед за Колей. Тот стоял уже у постельки
Илюши. Илюша держал его за руку и звал папу. Чрез минуту воротился и
штабс-капитан.
– Папа, папа, поди сюда… мы… – пролепетал было Илюша в
чрезвычайном возбуждении, но, видимо не в силах продолжать, вдруг бросил свои
обе исхудалые ручки вперед и крепко, как только мог, обнял их обоих разом, и
Колю и папу, соединив их в одно объятие и сам к ним прижавшись. Штабс-капитан
вдруг весь так и затрясся от безмолвных рыданий, а у Коли задрожали губы и
подбородок.
– Папа, папа! Как мне жалко тебя, папа! – горько простонал
Илюша.
– Илюшечка… голубчик… доктор сказал… будешь здоров… будем
счастливы… доктор… – заговорил было штабс-капитан.
– Ах, папа! Я ведь знаю, что тебе новый доктор про меня
сказал… Я ведь видел! – воскликнул Илюша и опять крепко, изо всей силы прижал
их обоих к себе, спрятав на плече у папы свое лицо.
– Папа, не плачь… а как я умру, то возьми ты хорошего
мальчика, другого… сам выбери из них из всех, хорошего, назови его Илюшей и
люби его вместо меня…
– Молчи, старик, выздоровеешь! – точно осердившись, крикнул
вдруг Красоткин.
– А меня, папа, меня не забывай никогда, – продолжал Илюша,
– ходи ко мне на могилку… да вот что, папа, похорони ты меня у нашего большого
камня, к которому мы с тобой гулять ходили, и ходи ко мне туда с Красоткиным,
вечером… И Перезвон… А я буду вас ждать… Папа, папа!
Его голос пресекся, все трое стояли обнявшись и уже молчали.
Плакала тихо на своем кресле и Ниночка, и вдруг, увидав всех плачущими,
залилась слезами и мамаша.
– Илюшечка! Илюшечка! – восклицала она.
Красоткин вдруг высвободился из объятий Илюши.
– Прощай, старик, меня ждет мать к обеду, – проговорил он
скороговоркой. – Как жаль, что я ее не предуведомил! Очень будет беспокоиться…
Но после обеда я тотчас к тебе, на весь день, на весь вечер, и столько тебе
расскажу, столько расскажу! И Перезвона приведу, а теперь с собой уведу, потому
что он без меня выть начнет и тебе мешать будет; до свиданья!
И он выбежал в сени. Ему не хотелось расплакаться, но в
сенях он таки заплакал. В этом состоянии нашел его Алеша.
– Коля, вы должны непременно сдержать слово и прийти, а то
он будет в страшном горе, – настойчиво проговорил Алеша.
– Непременно! О, как я кляну себя, что не приходил раньше, –
плача и уже не конфузясь, что плачет, пробормотал Коля. В эту минуту вдруг
словно выскочил из комнаты штабс-капитан и тотчас затворил за собою дверь. Лицо
его было исступленное, губы дрожали. Он стал пред обоими молодыми людьми и
вскинул вверх обе руки.
– Не хочу хорошего мальчика! Не хочу другого мальчика! –
прошептал он диким шепотом, скрежеща зубами. – Аще забуду тебе, Иерусалиме, да
прильпнет…
Он не договорил, как бы захлебнувшись, и опустился в бессилии
пред деревянною лавкой на колени. Стиснув обоими кулаками свою голову, он начал
рыдать, как-то нелепо взвизгивая, изо всей силы крепясь, однако, чтобы не
услышали его взвизгов в избе. Коля выскочил на улицу.
– Прощайте, Карамазов! Сами-то придете? – резко и сердито
крикнул он Алеше.
– Вечером непременно буду.
– Что он это такое про Иерусалим… Это что еще такое?
– Это из Библии: «Аще забуду тебе, Иерусалиме», то есть если
забуду все, что есть самого у меня драгоценного, если променяю на что, то да
поразит…
– Понимаю, довольно! Сами-то приходите! Иси, Перезвон! –
совсем уже свирепо прокричал он собаке и большими, скорыми шагами зашагал
домой.
Книга одиннадцатая
Брат Иван Федорович
I
У Грушеньки
Алеша направился к Соборной площади, в дом купчихи
Морозовой, к Грушеньке. Та еще рано утром присылала к нему Феню с настоятельною
просьбой зайти к ней. Опросив Феню, Алеша узнал, что барыня в какой-то большой
и особливой тревоге еще со вчерашнего дня. Во все эти два месяца после ареста
Мити Алеша часто захаживал в дом Морозовой и по собственному побуждению, и по
поручениям Мити. Дня три после ареста Мити Грушенька сильно заболела и хворала
чуть не пять недель. Одну неделю из этих пяти пролежала без памяти. Она сильно
изменилась в лице, похудела и пожелтела, хотя вот уже почти две недели как
могла выходить со двора. Но, на взгляд Алеши, лицо ее стало как бы еще
привлекательнее, и он любил, входя к ней, встречать ее взгляд. Что-то как бы
укрепилось в ее взгляде твердое и осмысленное. Сказывался некоторый переворот
духовный, являлась какая-то неизменная, смиренная, но благая и бесповоротная
решимость. Между бровями на лбу появилась небольшая вертикальная морщинка,
придававшая милому лицу ее вид сосредоточенной в себе задумчивости, почти даже
суровой на первый взгляд. Прежней, например, ветрености не осталось и следа.
Странно было для Алеши и то, что, несмотря на все несчастие, постигшее бедную
женщину, невесту жениха, арестованного по страшному преступлению, почти в тот
самый миг, когда она стала его невестой, несмотря потом на болезнь и на
угрожающее впереди почти неминуемое решение суда, Грушенька все-таки не
потеряла прежней своей молодой веселости. В гордых прежде глазах ее засияла
теперь какая-то тихость, хотя… хотя, впрочем, глаза эти изредка опять-таки
пламенели некоторым зловещим огоньком, когда ее посещала одна прежняя забота,
не только не заглохнувшая, но даже и увеличившаяся в ее сердце. Предмет этой
заботы был все тот же: Катерина Ивановна, о которой Грушенька, когда еще лежала
больная, поминала даже в бреду. Алеша понимал, что она страшно ревнует к ней
Митю, арестанта Митю, несмотря на то, что Катерина Ивановна ни разу не посетила
того в заключении, хотя бы и могла это сделать когда угодно. Все это обратилось
для Алеши в некоторую трудную задачу, ибо Грушенька только одному ему доверяла
свое сердце и беспрерывно просила у него советов; он же иногда совсем ничего не
в силах был ей сказать.
