– Мне сегодня необыкновенно легче, но я уже знаю, что это
всего лишь минута. Я мою болезнь теперь безошибочно понимаю. Если же я вам
кажусь столь веселым, то ничем и никогда не могли вы меня столь обрадовать, как
сделав такое замечание. Ибо для счастия созданы люди, и кто вполне счастлив,
тот прямо удостоен сказать себе: «Я выполнил завет Божий на сей земле». Все
праведные, все святые, все святые мученики были все счастливы.
– О, как вы говорите, какие смелые и высшие слова, –
вскричала мамаша. – Вы скажете и как будто пронзите. А между тем счастие,
счастие – где оно? Кто может сказать про себя, что он счастлив? О, если уж вы
были так добры, что допустили нас сегодня еще раз вас видеть, то выслушайте
всё, что я вам прошлый раз не договорила, не посмела сказать, всё, чем я так
страдаю, и так давно, давно! Я страдаю, простите меня, я страдаю… – И она в
каком-то горячем порывистом чувстве сложила пред ним руки.
– Чем же особенно?
– Я страдаю… неверием…
– В Бога неверием?
– О нет, нет, я не смею и подумать об этом, но будущая жизнь
– это такая загадка! И никто-то, ведь никто на нее не отвечает! Послушайте, вы
целитель, вы знаток души человеческой; я, конечно, не смею претендовать на то,
чтобы вы мне совершенно верили, но уверяю вас самым великим словом, что я не из
легкомыслия теперь говорю, что мысль эта о будущей загробной жизни до страдания
волнует меня, до ужаса и испуга… И я не знаю, к кому обратиться, я не смела всю
жизнь… И вот я теперь осмеливаюсь обратиться к вам… О Боже, за какую вы меня
теперь сочтете! – Она всплеснула руками.
– Не беспокойтесь о моем мнении, – ответил старец. – Я
вполне верую в искренность вашей тоски.
– О, как я вам благодарна! Видите, я закрываю глаза и думаю:
если все веруют, то откуда взялось это? А тут уверяют, что все это взялось
сначала от страха пред грозными явлениями природы и что всего этого нет. Ну
что, думаю, я всю жизнь верила – умру, и вдруг ничего нет, и только «вырастет
лопух на могиле», как прочитала я у одного писателя. Это ужасно! Чем, чем
возвратить веру? Впрочем, я верила, лишь когда была маленьким ребенком,
механически, ни о чем не думая… Чем же, чем это доказать, я теперь пришла
повергнуться пред вами и просить вас об этом. Ведь если я упущу и теперешний
случай – то мне во всю жизнь никто уж не ответит. Чем же доказать, чем
убедиться? О, мне несчастие! Я стою и кругом вижу, что всем все равно, почти
всем, никто об этом теперь не заботится, а я одна только переносить этого не
могу. Это убийственно, убийственно!
– Без сомнения, убийственно. Но доказать тут нельзя ничего,
убедиться же возможно.
– Как? Чем?
– Опытом деятельной любви. Постарайтесь любить ваших ближних
деятельно и неустанно. По мере того как будете преуспевать в любви, будете
убеждаться и в бытии Бога, и в бессмертии души вашей. Если же дойдете до
полного самоотвержения в любви к ближнему, тогда уж несомненно уверуете, и
никакое сомнение даже и не возможет зайти в вашу душу. Это испытано, это точно.
– Деятельной любви? Вот и опять вопрос, и такой вопрос,
такой вопрос! Видите, я так люблю человечество, что, верите ли, мечтаю иногда
бросить все, все, что имею, оставить Lise и идти в сестры милосердия. Я
закрываю глаза, думаю и мечтаю, и в эти минуты я чувствую в себе непреодолимую
силу. Никакие раны, никакие гнойные язвы не могли бы меня испугать. Я бы
перевязывала и обмывала собственными руками, я была бы сиделкой у этих
страдальцев, я готова целовать эти язвы…
– И то уж много и хорошо, что ум ваш мечтает об этом, а не о
чем ином. Нет-нет да невзначай и в самом деле сделаете какое-нибудь доброе
дело.
– Да, но долго ли бы я могла выжить в такой жизни? – горячо
и почти как бы исступленно продолжала дама. – Вот главнейший вопрос! Это самый
мой мучительный из вопросов. Я закрываю глаза и спрашиваю сама себя: долго ли
бы ты выдержала на этом пути? И если больной, язвы которого ты обмываешь, не
ответит тебе тотчас же благодарностью, а, напротив, станет тебя же мучить
капризами, не ценя и не замечая твоего человеколюбивого служения, станет
кричать на тебя, грубо требовать, даже жаловаться какому-нибудь начальству (как
и часто случается с очень страдающими) – что тогда? Продолжится твоя любовь или
нет? И вот – представьте, я с содроганием это уже решила: если есть что-нибудь,
что могло бы расхолодить мою «деятельную» любовь к человечеству тотчас же, то
это единственно неблагодарность. Одним словом, я работница за плату, я требую
тотчас же платы, то есть похвалы себе и платы за любовь любовью. Иначе я никого
не способна любить!
Она была в припадке самого искреннего самобичевания и,
кончив, с вызывающею решимостью поглядела на старца.
– Это точь-в-точь как рассказывал мне, давно уже впрочем,
один доктор, – заметил старец. – Человек был уже пожилой и бесспорно умный. Он
говорил так же откровенно, как вы, хотя и шутя, но скорбно шутя; я, говорит,
люблю человечество, но дивлюсь на себя самого: чем больше я люблю человечество
вообще, тем меньше я люблю людей в частности, то есть порознь, как отдельных
лиц. В мечтах я нередко, говорит, доходил до страстных помыслов о служении
человечеству и, может быть, действительно пошел бы на крест за людей, если б
это вдруг как-нибудь потребовалось, а между тем я двух дней не в состоянии
прожить ни с кем в одной комнате, о чем знаю из опыта. Чуть он близко от меня,
и вот уж его личность давит мое самолюбие и стесняет мою свободу. В одни сутки
я могу даже лучшего человека возненавидеть: одного за то, что он долго ест за
обедом, другого за то, что у него насморк и он беспрерывно сморкается. Я,
говорит, становлюсь врагом людей, чуть-чуть лишь те ко мне прикоснутся. Зато
всегда так происходило, что чем более я ненавидел людей в частности, тем
пламеннее становилась любовь моя к человечеству вообще.
– Но что же делать? Что же в таком случае делать? Тут надо в
отчаяние прийти?
– Нет, ибо и того довольно, что вы о сем сокрушаетесь.
Сделайте, что можете, и сочтется вам. У вас же много уже сделано, ибо вы могли
столь глубоко и искренно сознать себя сами! Если же вы и со мной теперь
говорили столь искренно для того, чтобы, как теперь от меня, лишь похвалу
получить за вашу правдивость, то, конечно, ни до чего не дойдете в подвигах
деятельной любви; так все и останется лишь в мечтах ваших, и вся жизнь мелькнет
как призрак. Тут, понятно, и о будущей жизни забудете, и сами собой под конец
как-нибудь успокоитесь.
– Вы меня раздавили! Я теперь только, вот в это мгновение,
как вы говорили, поняла, что я действительно ждала только вашей похвалы моей
искренности, когда вам рассказывала о том, что не выдержу неблагодарности. Вы
мне подсказали меня, вы уловили меня и мне же объяснили меня!
– Взаправду вы говорите? Ну теперь, после такого вашего
признания, я верую, что вы искренни и сердцем добры. Если не дойдете до
счастия, то всегда помните, что вы на хорошей дороге, и постарайтесь с нее не
сходить. Главное, убегайте лжи, всякой лжи, лжи себе самой в особенности.
Наблюдайте свою ложь и вглядывайтесь в нее каждый час, каждую минуту.
Брезгливости убегайте тоже и к другим, и к себе: то, что вам кажется внутри
себя скверным, уже одним тем, что вы это заметили в себе, очищается. Страха
тоже убегайте, хотя страх есть лишь последствие всякой лжи. Не пугайтесь
никогда собственного вашего малодушия в достижении любви, даже дурных при этом
поступков ваших не пугайтесь очень. Жалею, что не могу сказать вам ничего
отраднее, ибо любовь деятельная сравнительно с мечтательною есть дело жестокое
и устрашающее. Любовь мечтательная жаждет подвига скорого, быстро
удовлетворимого и чтобы все на него глядели. Тут действительно доходит до того,
что даже и жизнь отдают, только бы не продлилось долго, а поскорей совершилось,
как бы на сцене, и чтобы все глядели и хвалили. Любовь же деятельная – это
работа и выдержка, а для иных так, пожалуй, целая наука. Но предрекаю, что в ту
даже самую минуту, когда вы будете с ужасом смотреть на то, что, несмотря на
все ваши усилия, вы не только не подвинулись к цели, но даже как бы от нее удалились,
– в ту самую минуту, предрекаю вам это, вы вдруг и достигнете цели и узрите
ясно над собою чудодейственную силу Господа, вас все время любившего и все
время таинственно руководившего. Простите, что пробыть не могу с вами долее,
ждут меня. До свидания.
