– Мне сегодня ужасно как нужно поспеть вовремя к брату, –
пролепетал было Алеша.
– Именно, именно! Вы мне все напомнили! Послушайте, что
такое аффект?
– Какой аффект? – удивился Алеша.
– Судебный аффект. Такой аффект, за который все прощают. Что
бы вы ни сделали – вас сейчас простят.
– Да вы про что это?
– А вот про что: эта Катя… Ах, это милое, милое существо,
только я никак не знаю, в кого она влюблена. Недавно сидела у меня, и я ничего
не могла выпытать. Тем более что сама начинает со мною теперь так поверхностно,
одним словом, все об моем здоровье и ничего больше, и даже такой тон принимает,
а я и сказала себе: ну и пусть, ну и Бог с вами… Ах да, ну так вот этот аффект:
этот доктор и приехал. Вы знаете, что приехал доктор? Ну как вам не знать,
который узнает сумасшедших, вы же и выписали, то есть не вы, а Катя. Все Катя!
Ну так видите: сидит человек совсем не сумасшедший, только вдруг у него аффект.
Он и помнит себя и знает, что делает, а между тем он в аффекте. Ну так вот и с
Дмитрием Федоровичем, наверно, был аффект. Это как новые суды открыли, так
сейчас и узнали про аффект. Это благодеяние новых судов. Доктор этот был и
расспрашивает меня про тот вечер, ну про золотые прииски: каков, дескать, он
тогда был? Как же не в аффекте – пришел и кричит: денег, денег, три тысячи,
давайте три тысячи, а потом пошел и вдруг убил. Не хочу, говорит, не хочу
убивать, и вдруг убил. Вот за это-то самое его и простят, что противился, а
убил.
– Да ведь он же не убил, – немного резко прервал Алеша.
Беспокойство и нетерпение одолевали его все больше и больше.
– Знаю, это убил тот старик Григорий…
– Как Григорий? – вскричал Алеша.
– Он, он, это Григорий. Дмитрий Федорович как ударил его,
так он лежал, а потом встал, видит, дверь отворена, пошел и убил Федора
Павловича.
– Да зачем, зачем?
– А получил аффект. Как Дмитрий Федорович ударил его по
голове, он очнулся и получил аффект, пошел и убил. А что он говорит сам, что не
убил, так этого он, может, и не помнит. Только видите ли: лучше, гораздо лучше
будет, если Дмитрий Федорович убил. Да это так и было, хоть я и говорю, что
Григорий, но это наверно Дмитрий Федорович, и это гораздо, гораздо лучше! Ах,
не потому лучше, что сын отца убил, я не хвалю, дети, напротив, должны почитать
родителей, а только все-таки лучше, если это он, потому что вам тогда и плакать
нечего, так как он убил, себя не помня или, лучше сказать, все помня, но не
зная, как это с ним сделалось. Нет, пусть они его простят; это так гуманно, и
чтобы видели благодеяние новых судов, а я-то и не знала, а говорят, это уже
давно, и как я вчера узнала, то меня это так поразило, что я тотчас же хотела
за вами послать; и потом, коли его простят, то прямо его из суда ко мне
обедать, а я созову знакомых, и мы выпьем за новые суды. Я не думаю, чтоб он
был опасен, притом я позову очень много гостей, так что его можно всегда
вывести, если он что-нибудь, а потом он может где-нибудь в другом городе быть
мировым судьей или чем-нибудь, потому что те, которые сами перенесли несчастие,
всех лучше судят. А главное, кто ж теперь не в аффекте, вы, я – все в аффекте,
и сколько примеров: сидит человек, поет романс, вдруг ему что-нибудь не
понравилось, взял пистолет и убил кого попало, а затем ему все прощают. Я это
недавно читала, и все доктора подтвердили. Доктора теперь подтверждают, все
подтверждают. Помилуйте, у меня Lise в аффекте, я еще вчера от нее плакала,
третьего дня плакала, а сегодня и догадалась, что это у ней просто аффект. Ох,
Lise меня так огорчает! Я думаю, она совсем помешалась. Зачем она вас позвала?
Она вас позвала, или вы сами к ней пришли?
– Да, она звала, и я пойду сейчас к ней, – встал было
решительно Алеша.
– Ах, милый, милый Алексей Федорович, тут-то, может быть,
самое главное, – вскрикнула госпожа Хохлакова, вдруг заплакав. – Бог видит, что
я вам искренно доверяю Lise, и это ничего, что она вас тайком от матери
позвала. Но Ивану Федоровичу, вашему брату, простите меня, я не могу доверить
дочь мою с такою легкостью, хотя и продолжаю считать его за самого рыцарского
молодого человека. А представьте, он вдруг и был у Lise, а я этого ничего и не
знала.
– Как? Что? Когда? – ужасно удивился Алеша. Он уж не садился
и слушал стоя.
– Я вам расскажу, я для этого-то, может быть, вас и позвала,
потому что я уж и не знаю, для чего вас позвала. Вот что: Иван Федорович был у
меня всего два раза по возвращении своем из Москвы, первый раз пришел как
знакомый сделать визит, а в другой раз, это уже недавно, Катя у меня сидела, он
и зашел, узнав, что она у меня. Я, разумеется, и не претендовала на его частые
визиты, зная, сколько у него теперь и без того хлопот, – vous comprenez, cette
affaire et la mort terrible de votre papa,
[32]
– только вдруг узнаю, что он был
опять, только не у меня, а у Lise, это уже дней шесть тому, пришел, просидел
пять минут и ушел. А узнала я про это целых три дня спустя от Глафиры, так что
это меня вдруг фрапировало. Тотчас призываю Lise, а она смеется: он, дескать,
думал, что вы спите, и зашел ко мне спросить о вашем здоровье. Конечно, оно так
и было. Только Lise, Lise, о Боже, как она меня огорчает! Вообразите, вдруг с
ней в одну ночь – это четыре дня тому, сейчас после того, как вы в последний
раз были и ушли, – вдруг с ней ночью припадок, крик, визг, истерика! Отчего у
меня никогда не бывает истерики? Затем на другой день припадок, а потом и на
третий день, и вчера, и вот вчера этот аффект. А она мне вдруг кричит: «Я
ненавижу Ивана Федоровича, я требую, чтобы вы его не принимали, чтобы вы ему
отказали от дома!» Я обомлела при такой неожиданности и возражаю ей: с какой же
стати буду я отказывать такому достойному молодому человеку и притом с такими
познаниями и с таким несчастьем, потому что все-таки все эти истории – ведь это
несчастье, а не счастие, не правда ли? Она вдруг расхохоталась над моими
словами и так, знаете, оскорбительно. Ну я рада, думаю, что рассмешила ее, и
припадки теперь пройдут, тем более что я сама хотела отказать Ивану Федоровичу за
странные визиты без моего согласия и потребовать объяснения. Только вдруг
сегодня утром Лиза проснулась и рассердилась на Юлию и, представьте, ударила ее
рукой по лицу. Но ведь это монструозно, я с моими девушками на вы. И вдруг чрез
час она обнимает и целует у Юлии ноги. Ко мне же прислала сказать, что не
придет ко мне вовсе и впредь никогда не хочет ходить, а когда я сама к ней
потащилась, то бросилась меня целовать и плакать и, целуя, так и выпихнула вон,
ни слова не говоря, так что я так ничего и не узнала. Теперь, милый Алексей
Федорович, на вас все мои надежды, и, конечно, судьба всей моей жизни в ваших
руках. Я вас просто прошу пойти к Lise, разузнать у ней все, как вы только один
умеете это сделать, и прийти рассказать мне, – мне, матери, потому что, вы
понимаете, я умру, я просто умру, если все это будет продолжаться, или убегу из
дома. Я больше не могу, у меня есть терпение, но я могу его лишиться, и тогда…
и тогда будут ужасы. Ах, Боже мой, наконец-то Петр Ильич! – вскрикнула, вся
вдруг просияв, госпожа Хохлакова, завидя входящего Петра Ильича Перхотина. –
Опоздали, опоздали! Ну что, садитесь, говорите, решайте судьбу, ну что ж этот
адвокат? Куда же вы, Алексей Федорович?
