– Отчего пропал? Гм! В сущности… если все целое взять – Бога
жалко, вот отчего!
– Как Бога жалко?
– Вообрази себе: это там в нервах, в голове, то есть там в
мозгу эти нервы (ну черт их возьми!)… есть такие этакие хвостики, у нервов этих
хвостики, ну, и как только они там задрожат… то есть видишь, я посмотрю на
что-нибудь глазами, вот так, и они задрожат, хвостики-то… а как задрожат, то и
является образ, и не сейчас является, а там какое-то мгновение, секунда такая
пройдет, и является такой будто бы момент, то есть не момент, – черт его дери
момент, – а образ, то есть предмет али происшествие, ну там черт дери – вот
почему я и созерцаю, а потом мыслю… потому что хвостики, а вовсе не потому, что
у меня душа и что я там какой-то образ и подобие, все это глупости. Это, брат,
мне Михаил еще вчера объяснял, и меня точно обожгло. Великолепна, Алеша, эта
наука! Новый человек пойдет, это-то я понимаю… А все-таки Бога жалко!
– Ну и то хорошо, – сказал Алеша.
– Что Бога-то жалко? Химия, брат, химия! Нечего делать, ваше
преподобие, подвиньтесь немножко, химия идет! А не любит Бога Ракитин, ух не
любит! Это у них самое больное место у всех! Но скрывают. Лгут. Представляются.
«Что же, будешь это проводить в отделении критики?» – спрашиваю. «Ну, явно-то
не дадут», – говорит, смеется. «Только как же, спрашиваю, после того
человек-то? Без Бога-то и без будущей жизни? Ведь это, стало быть, теперь все
позволено, все можно делать?» «А ты и не знал?» – говорит. Смеется. «Умному,
говорит, человеку все можно, умный человек умеет раков ловить, ну а вот ты,
говорит, убил и влопался и в тюрьме гниешь!» Это он мне-то говорит. Свинья
естественная! Я этаких прежде вон вышвыривал, ну а теперь слушаю. Много ведь и
дельного говорит. Умно тоже пишет. Он мне с неделю назад статью одну начал
читать, я там три строки тогда нарочно выписал, вот постой, вот здесь.
Митя, спеша, вынул из жилетного кармана бумажку и прочел:
– «Чтоб разрешить этот вопрос, необходимо прежде всего
поставить свою личность в разрез со своею действительностью». Понимаешь иль
нет?
– Нет, не понимаю, – сказал Алеша.
Он с любопытством приглядывался к Мите и слушал его.
– И я не понимаю. Темно и неясно, зато умно. «Все, говорит,
так теперь пишут, потому что такая уж среда…» Среды боятся. Стихи тоже пишет,
подлец, Хохлаковой ножку воспел, ха-ха-ха!
– Я слышал, – сказал Алеша.
– Слышал? А стишонки слышал?
– Нет.
– У меня они есть, вот, я прочту. Ты не знаешь, я тебе не
рассказывал, тут целая история. Шельма! Три недели назад меня дразнить вздумал:
«Ты вот, говорит, влопался как дурак из-за трех тысяч, а я полтораста их тяпну,
на вдовице одной женюсь и каменный дом в Петербурге куплю». И рассказал мне,
что строит куры Хохлаковой, а та и смолоду умна не была, а в сорок-то лет и
совсем ума решилась. «Да чувствительна, говорит, уж очень, вот я ее на том и
добью. Женюсь, в Петербург ее отвезу, а там газету издавать начну». И такая у
него скверная сладострастная слюна на губах, – не на Хохлакову слюна, а на
полтораста эти тысяч. И уверил меня, уверил; все ко мне ходит, каждый день:
поддается, говорит. Радостью сиял. А тут вдруг его и выгнали: Перхотин Петр
Ильич взял верх, молодец! То есть так бы и расцеловал эту дурищу за то, что его
прогнала! Вот он как ходил-то ко мне, тогда и сочинил эти стишонки. «В первый
раз, говорит, руки мараю, стихи пишу, для обольщения, значит, для полезного
дела. Забрав капитал у дурищи, гражданскую пользу потом принести могу». У них
ведь всякой мерзости гражданское оправдание есть! «А все-таки, говорит, лучше
твоего Пушкина написал, потому что и в шутовской стишок сумел гражданскую
скорбь всучить». Это что про Пушкина-то – я понимаю. Что же, если в самом деле
способный был человек, а только ножки описывал! Да ведь гордился-то стишонками
как! Самолюбие-то у них, самолюбие! «На выздоровление больной ножки моего
предмета» – это он такое заглавие придумал – резвый человек!
Уж какая ж эта ножка,
Ножка, вспухшая немножко!
Доктора к ней ездят, лечат,
И бинтуют, и калечат.
Не по ножкам я тоскую, —
Пусть их Пушкин воспевает:
По головке я тоскую,
Что идей не понимает.
Понимала уж немножко,
Да вот ножка помешала!
Пусть же вылечится ножка,
Чтоб головка понимала.
Свинья, чистая свинья, а игриво у мерзавца вышло! И
действительно «гражданскую»-то всучил. А как рассердился, когда его выгнали.
Скрежетал!
– Он уже отмстил, – сказал Алеша. – Он про Хохлакову
корреспонденцию написал.
И Алеша рассказал ему наскоро о корреспонденции в газете
«Слухи».
– Это он, он! – подтвердил Митя нахмурившись, – это он! Эти
корреспонденции… я ведь знаю… то есть сколько низостей было уже написано, про
Грушу, например!.. И про ту тоже, про Катю… Гм!
Он озабоченно прошелся по комнате.
– Брат, мне нельзя долго оставаться, – сказал, помолчав,
Алеша. – Завтра ужасный, великий день для тебя: Божий суд над тобой совершится…
и вот я удивляюсь, ходишь ты и вместо дела говоришь бог знает о чем…
– Нет, не удивляйся, – горячо перебил Митя. – Что же мне о
смердящем этом псе говорить, что ли? Об убийце? Довольно мы с тобой об этом
переговорили. Не хочу больше о смердящем, сыне Смердящей! Его Бог убьет, вот
увидишь, молчи!
Он в волнении подошел к Алеше и вдруг поцеловал его. Глаза
его загорелись.
– Ракитин этого не поймет, – начал он весь как бы в каком-то
восторге, – а ты, ты все поймешь. Оттого и жаждал тебя. Видишь, я давно хотел
тебе многое здесь, в этих облезлых стенах выразить, но молчал о главнейшем:
время как будто все еще не приходило. Дождался теперь последнего срока, чтобы
тебе душу вылить. Брат, я в себе в эти два последние месяца нового человека
ощутил, воскрес во мне новый человек! Был заключен во мне, но никогда бы не
явился, если бы не этот гром. Страшно! И что мне в том, что в рудниках буду
двадцать лет молотком руду выколачивать, не боюсь я этого вовсе, а другое мне
страшно теперь: чтобы не отошел от меня воскресший человек! Можно найти и там,
в рудниках, под землею, рядом с собой, в таком же каторжном и убийце
человеческое сердце и сойтись с ним, потому что и там можно жить, и любить, и
страдать! Можно возродить и воскресить в этом каторжном человеке замершее
сердце, можно ухаживать за ним годы и выбить наконец из вертепа на свет уже
душу высокую, страдальческое сознание, возродить ангела, воскресить героя! А их
ведь много, их сотни, и все мы за них виноваты! Зачем мне тогда приснилось
«дитё» в такую минуту? «Отчего бедно дитё?» Это пророчество мне было в ту
минуту! За «дитё» и пойду. Потому что все за всех виноваты. За всех «дитё», потому
что есть малые дети и большие дети. Все – «дитё». За всех и пойду, потому что
надобно же кому-нибудь и за всех пойти. Я не убил отца, но мне надо пойти.
Принимаю! Мне это здесь все пришло… вот в этих облезлых стенах. А их ведь
много, их там сотни, подземных-то, с молотками в руках. О да, мы будем в цепях,
и не будет воли, но тогда, в великом горе нашем, мы вновь воскреснем в радость,
без которой человеку жить невозможно, а Богу быть, ибо Бог дает радость, это
его привилегия, великая… Господи, истай человек в молитве! Как я буду там под
землей без Бога? Врет Ракитин: если Бога с земли изгонят, мы под землей его
сретим! Каторжному без Бога быть невозможно, невозможнее даже, чем
некаторжному! И тогда мы, подземные человеки, запоем из недр земли трагический
гимн Богу, у которого радость! Да здравствует Бог и его радость! Люблю его!
