– Так зачем отдаешь?
– Полноте… нечего-с! – махнул опять Смердяков рукой. – Вы
вот сами тогда все говорили, что все позволено, а теперь-то почему так
встревожены, сами-то-с? Показывать на себя даже хотите идти… Только ничего того
не будет! Не пойдете показывать! – твердо и убежденно решил опять Смердяков.
– Увидишь! – проговорил Иван.
– Не может того быть. Умны вы очень-с. Деньги любите, это я
знаю-с, почет тоже любите, потому что очень горды, прелесть женскую чрезмерно
любите, а пуще всего в покойном довольстве жить и чтобы никому не кланяться –
это пуще всего-с. Не захотите вы жизнь навеки испортить, такой стыд на суде
приняв. Вы как Федор Павлович, наиболее-с, изо всех детей наиболее на него
похожи вышли, с одною с ними душой-с.
– Ты не глуп, – проговорил Иван, как бы пораженный; кровь
ударила ему в лицо, – я прежде думал, что ты глуп. Ты теперь серьезен! –
заметил он, как-то вдруг по-новому глядя на Смердякова.
– От гордости вашей думали, что я глуп. Примите деньги‑то‑с.
Иван взял все три пачки кредиток и сунул в карман, не
обертывая их ничем.
– Завтра их на суде покажу, – сказал он.
– Никто вам там не поверит-с, благо денег-то у вас и своих
теперь довольно, взяли из шкатунки да и принесли-с.
Иван встал с места.
– Повторяю тебе, если не убил тебя, то единственно потому,
что ты мне на завтра нужен, помни это, не забывай!
– А что ж, убейте-с. Убейте теперь, – вдруг странно
проговорил Смердяков, странно смотря на Ивана. – Не посмеете и этого-с, –
прибавил он, горько усмехнувшись, – ничего не посмеете, прежний смелый
человек-с!
– До завтра! – крикнул Иван и двинулся идти.
– Постойте… покажите мне их еще раз.
Иван вынул кредитки и показал ему. Смердяков поглядел на них
секунд десять.
– Ну, ступайте, – проговорил он, махнув рукой. – Иван
Федорович! – крикнул он вдруг ему вслед опять.
– Чего тебе? – обернулся Иван уже на ходу.
– Прощайте-с!
– До завтра! – крикнул опять Иван и вышел из избы.
Метель все еще продолжалась. Первые шаги прошел он бодро, но
вдруг как бы стал шататься. «Это что-то физическое», – подумал он,
усмехнувшись. Какая-то словно радость сошла теперь в его душу. Он почувствовал
в себе какую-то бесконечную твердость: конец колебаниям его, столь ужасно его
мучившим всё последнее время! Решение было взято, «и уже не изменится», – со
счастьем подумал он. В это мгновение он вдруг на что-то споткнулся и чуть не
упал. Остановясь, он различил в ногах своих поверженного им мужичонку, все так
же лежавшего на том же самом месте, без чувств и без движения. Метель уже
засыпала ему почти все лицо. Иван вдруг схватил его и потащил на себе. Увидав
направо в домишке свет, подошел, постучался в ставни и откликнувшегося
мещанина, которому принадлежал домишко, попросил помочь ему дотащить мужика в
частный дом, обещая тут же дать за то три рубля. Мещанин собрался и вышел. Не
стану в подробности описывать, как удалось тогда Ивану Федоровичу достигнуть
цели и пристроить мужика в части, с тем чтобы сейчас же учинить и осмотр его
доктором, причем он опять выдал и тут щедрою рукой «на расходы». Скажу только,
что дело взяло почти целый час времени. Но Иван Федорович остался очень
доволен. Мысли его раскидывались и работали. «Если бы не было взято так твердо
решение мое на завтра, – подумал он вдруг с наслаждением, – то не остановился
бы я на целый час пристраивать мужичонку, а прошел бы мимо его и только плюнул
бы на то, что он замерзнет… Однако как я в силах наблюдать за собой, – подумал
он в ту же минуту еще с большим наслаждением, – а они-то решили там, что я с
ума схожу!» Дойдя до своего дома, он вдруг остановился под внезапным вопросом:
«А не надо ль сейчас, теперь же пойти к прокурору и все объявить?» Вопрос он
решил, поворотив опять к дому: «Завтра все вместе!» – прошептал он про себя, и,
странно, почти вся радость, все довольство его собою прошли в один миг. Когда
же он вступил в свою комнату, что-то ледяное прикоснулось вдруг к его сердцу,
как будто воспоминание, вернее, напоминание о чем-то мучительном и
отвратительном, находящемся именно в этой комнате теперь, сейчас, да и прежде
бывшем. Он устало опустился на свой диван. Старуха принесла ему самовар, он
заварил чай, но не прикоснулся к нему; старуху отослал до завтра. Он сидел на
диване и чувствовал головокружение. Он чувствовал, что болен и бессилен. Стал
было засыпать, но в беспокойстве встал и прошелся по комнате, чтобы прогнать
сон. Минутами мерещилось ему, что как будто он бредит. Но не болезнь занимала
его всего более; усевшись опять, он начал изредка оглядываться кругом, как
будто что-то высматривая. Так было несколько раз. Наконец взгляд его пристально
направился в одну точку. Иван усмехнулся, но краска гнева залила его лицо. Он
долго сидел на своем месте, крепко подперев обеими руками голову и все-таки
кося глазами на прежнюю точку, на стоявший у противоположной стены диван. Его
видимо что-то там раздражало, какой-то предмет, беспокоило, мучило.
IX
Черт. Кошмар Ивана Федоровича
Я не доктор, а между тем чувствую, что пришла минута, когда
мне решительно необходимо объяснить хоть что-нибудь в свойстве болезни Ивана Федоровича
читателю. Забегая вперед, скажу лишь одно: он был теперь, в этот вечер, именно
как раз накануне белой горячки, которая наконец уже вполне овладела его издавна
расстроенным, но упорно сопротивлявшимся болезни организмом. Не зная ничего в
медицине, рискну высказать предположение, что действительно, может быть,
ужасным напряжением воли своей он успел на время отдалить болезнь, мечтая,
разумеется, совсем преодолеть ее. Он знал, что нездоров, но ему с отвращением
не хотелось быть больным в это время, в эти наступающие роковые минуты его
жизни, когда надо было быть налицо, высказать свое слово смело и решительно и
самому «оправдать себя пред собою». Он, впрочем, сходил однажды к новому,
прибывшему из Москвы доктору, выписанному Катериной Ивановной вследствие одной
ее фантазии, о которой я уже упоминал выше. Доктор, выслушав и осмотрев его,
заключил, что у него вроде даже как бы расстройства в мозгу, и нисколько не
удивился некоторому признанию, которое тот с отвращением, однако, сделал ему.
«Галлюцинации в вашем состоянии очень возможны, – решил доктор, – хотя надо бы
их и проверить… вообще же необходимо начать лечение серьезно, не теряя ни
минуты, не то будет плохо». Но Иван Федорович, выйдя от него, благоразумного
совета не исполнил и лечь лечиться пренебрег: «Хожу ведь, силы есть пока,
свалюсь – дело другое, тогда пусть лечит кто хочет», – решил он, махнув рукой.
Итак, он сидел теперь, почти сознавая сам, что в бреду, и, как уже и сказал я,
упорно приглядывался к какому-то предмету у противоположной стены на диване.
Там вдруг оказался сидящим некто, бог знает как вошедший, потому что его еще не
было в комнате, когда Иван Федорович, возвратясь от Смердякова, вступил в нее.
Это был какой-то господин или, лучше сказать, известного сорта русский
джентльмен, лет уже не молодых, «qui frisait la cinquantaine»,
[34]
как говорят
французы, с не очень сильною проседью в темных, довольно длинных и густых еще
волосах и в стриженой бородке клином. Одет он был в какой-то коричневый пиджак,
очевидно от лучшего портного, но уже поношенный, сшитый примерно еще третьего
года и совершенно уже вышедший из моды, так что из светских достаточных людей
таких уже два года никто не носил. Белье, длинный галстук в виде шарфа, все
было так, как и у всех шиковатых джентльменов, но белье, если вглядеться ближе,
было грязновато, а широкий шарф очень потерт. Клетчатые панталоны гостя сидели
превосходно, но были опять-таки слишком светлы и как-то слишком узки, как
теперь уже перестали носить, равно как и мягкая белая пуховая шляпа, которую уже
слишком не по сезону притащил с собою гость. Словом, был вид порядочности при
весьма слабых карманных средствах. Похоже было на то, что джентльмен
принадлежит к разряду бывших белоручек-помещиков, процветавших еще при
крепостном праве; очевидно, видавший свет и порядочное общество, имевший
когда-то связи и сохранивший их, пожалуй, и до сих пор, но мало-помалу с
обеднением после веселой жизни в молодости и недавней отмены крепостного права
обратившийся вроде как бы в приживальщика хорошего тона, скитающегося по добрым
старым знакомым, которые принимают его за уживчивый складный характер, да еще и
ввиду того, что все же порядочный человек, которого даже и при ком угодно можно
посадить у себя за стол, хотя, конечно, на скромное место. Такие приживальщики,
складного характера джентльмены, умеющие порассказать, составить партию в карты
и решительно не любящие никаких поручений, если их им навязывают, – обыкновенно
одиноки, или холостяки, или вдовцы, может быть и имеющие детей, но дети их
воспитываются всегда где-то далеко, у каких-нибудь теток, о которых джентльмен
никогда почти не упоминает в порядочном обществе, как бы несколько стыдясь
такого родства. От детей же отвыкает мало-помалу совсем, изредка получая от них
к своим именинам и к Рождеству поздравительные письма и иногда даже отвечая на
них. Физиономия неожиданного гостя была не то чтобы добродушная, а опять-таки
складная и готовая, судя по обстоятельствам, на всякое любезное выражение.
Часов на нем не было, но был черепаховый лорнет на черной ленте. На среднем
пальце правой руки красовался массивный золотой перстень с недорогим опалом.
Иван Федорович злобно молчал и не хотел заговаривать. Гость ждал и именно сидел
как приживальщик, только что сошедший сверху из отведенной ему комнаты вниз к
чаю составить хозяину компанию, но смирно молчавший ввиду того, что хозяин
занят и об чем-то нахмуренно думает; готовый, однако, ко всякому любезному
разговору, только лишь хозяин начнет его. Вдруг лицо его выразило как бы
некоторую внезапную озабоченность.
