– О, это прекрасно! Мыслитель, как вы, может и даже должен
относиться весьма широко ко всякому общественному явлению. Покровительством
преосвященного ваша полезнейшая брошюра разошлась и доставила относительную
пользу… Но я вот о чем, главное, желал бы у вас полюбопытствовать: вы только
что заявили, что были весьма близко знакомы с госпожой Светловой? (Nota
bene.
[49]
Фамилия Грушеньки оказалась «Светлова». Это я узнал в первый раз
только в этот день, во время хода процесса.)
– Я не могу отвечать за все мои знакомства… Я молодой
человек… и кто же может отвечать за всех тех, кого встречает, – так и вспыхнул
весь Ракитин.
– Понимаю, слишком понимаю! – воскликнул Фетюкович, как бы
сам сконфуженный и как бы стремительно спеша извиниться, – вы, как и всякий
другой, могли быть в свою очередь заинтересованы знакомством молодой и красивой
женщины, охотно принимавшей к себе цвет здешней молодежи, но… я хотел лишь
осведомиться: нам известно, что Светлова месяца два назад чрезвычайно желала
познакомиться с младшим Карамазовым, Алексеем Федоровичем, и только за то,
чтобы вы привели его к ней, и именно в его тогдашнем монастырском костюме, она
пообещала вам выдать двадцать пять рублей, только что вы его к ней приведете. Это,
как и известно, состоялось именно в вечер того дня, который закончился
трагическою катастрофой, послужившею основанием настоящему делу. Вы привели
Алексея Карамазова к госпоже Светловой и – получили вы тогда эти двадцать пять
рублей наградных от Светловой, вот что я желал бы от вас услышать?
– Это была шутка… Я не вижу, почему вас это может
интересовать. Я взял для шутки… и чтобы потом отдать…
– Стало быть, взяли. Но ведь не отдали же и до сих пор… или
отдали?
– Это пустое… – бормотал Ракитин, – я не могу на этакие
вопросы отвечать… Я, конечно, отдам.
Вступился председатель, но защитник возвестил, что он свои
вопросы господину Ракитину кончил. Господин Ракитин сошел со сцены несколько
подсаленный. Впечатление от высшего благородства его речи было-таки испорчено,
и Фетюкович, провожая его глазами, как бы говорил, указывая публике: «вот,
дескать, каковы ваши благородные обвинители!» Помню, не прошло и тут без
эпизода со стороны Мити: взбешенный тоном, с каким Ракитин выразился о
Грушеньке, он вдруг закричал со своего места: «Бернар!» Когда же председатель,
по окончании всего опроса Ракитина, обратился к подсудимому: не желает ли он
чего заметить со своей стороны, то Митя зычно крикнул:
– Он у меня, уже у подсудимого, деньги таскал взаймы! Бернар
презренный и карьерист, и в Бога не верует, преосвященного надул!
Митю, конечно, опять образумили за неистовство выражений, но
господин Ракитин был докончен. Не повезло и свидетельству штабс-капитана
Снегирева, но уже совсем от другой причины. Он предстал весь изорванный, в
грязной одежде, в грязных сапогах, и, несмотря на все предосторожности и
предварительную «экспертизу», вдруг оказался совсем пьяненьким. На вопросы об
обиде, нанесенной ему Митей, вдруг отказался отвечать.
– Бог с ними-с. Илюшечка не велел. Мне Бог там заплатит-с.
– Кто вам не велел говорить? Про кого вы упоминаете?
– Илюшечка, сыночек мой: «Папочка, папочка, как он тебя
унизил!» У камушка произнес. Теперь помирает-с…
Штабс-капитан вдруг зарыдал и с размаху бухнулся в ноги
председателю. Его поскорее вывели, при смехе публики. Подготовленное прокурором
впечатление не состоялось вовсе.
Защитник же продолжал пользоваться всеми средствами и все
более и более удивлял своим ознакомлением с делом до мельчайших подробностей.
Так, например, показание Трифона Борисовича произвело было весьма сильное впечатление
и уж, конечно, было чрезвычайно неблагоприятно для Мити. Он именно, чуть не по
пальцам, высчитал, что Митя, в первый приезд свой в Мокрое, за месяц почти пред
катастрофой, не мог истратить менее трех тысяч или «разве без самого только
малого. На одних этих цыганок сколько раскидано! Нашим-то вшивым мужикам не то
что „полтиною по улице шибали“, а по меньшей мере двадцатипятирублевыми
бумажками дарили, меньше не давали. А сколько у них тогда просто украли-с! Ведь
кто украл, тот руки своей не оставил, где же его поймать, вора-то-с, когда сами
зря разбрасывали! Ведь у нас народ разбойник, душу свою не хранят. А девкам-то,
девкам-то нашим деревенским что пошло! Разбогатели у нас с той поры, вот что-с,
прежде бедность была». Словом, он припомнил всякую издержку и вывел все точно
на счетах. Таким образом, предположение о том, что истрачены были лишь полторы
тысячи, а другие отложены в ладонку, становилось немыслимым. «Сам видел, в
руках у них видел три тысячи как одну копеечку, глазами созерцал, уж нам ли счету
не понимать-с!» – восклицал Трифон Борисович, изо всех сил желая угодить
«начальству». Но когда опрос перешел к защитнику, тот, почти и не пробуя
опровергать показание, вдруг завел речь о том, что ямщик Тимофей и другой мужик
Аким подняли в Мокром, в этот первый кутеж, еще за месяц до ареста, сто рублей
в сенях на полу, оброненные Митей в хмельном виде, и представили их Трифону
Борисовичу, а тот дал им за это по рублю. «Ну так возвратили вы тогда эти сто
рублей господину Карамазову или нет?» Трифон Борисович как ни вилял, но после
допроса мужиков в найденной сторублевой сознался, прибавив только, что Дмитрию
Федоровичу тогда же свято все возвратил и вручил «по самой честности, и что вот
только оне сами, будучи в то время совсем пьяными-с, вряд ли это могут
припомнить». Но так как он все-таки до призыва свидетелей-мужиков в находке ста
рублей отрицался, то и показание его о возврате суммы хмельному Мите,
естественно, подверглось большому сомнению. Таким образом, один из опаснейших
свидетелей, выставленных прокуратурой, ушел опять-таки заподозренным и в
репутации своей сильно осаленным. То же приключилось и с поляками: те явились
гордо и независимо. Громко засвидетельствовали, что, во-первых, оба «служили
короне» и что «пан Митя» предлагал им три тысячи, чтобы купить их честь, и что
они сами видели большие деньги в руках его. Пан Муссялович вставлял страшно
много польских слов в свои фразы и, видя, что это только возвышает его в глазах
председателя и прокурора, возвысил наконец свой дух окончательно и стал уже
совсем говорить по-польски. Но Фетюкович поймал и их в свои тенета: как ни
вилял позванный опять Трифон Борисович, а все-таки должен был сознаться, что
его колода карт была подменена паном Врублевским своею, а что пан Муссялович,
меча банк, передернул карту. Это уже подтвердил Калганов, давая в свою очередь
показание, и оба пана удалились с некоторым срамом, даже при смехе публики.
Затем точно так произошло почти со всеми наиболее
опаснейшими свидетелями. Каждого-то из них сумел Фетюкович нравственно размарать
и отпустить с некоторым носом. Любители и юристы только любовались и лишь
недоумевали опять-таки, к чему такому большому и окончательному все это могло
бы послужить, ибо, повторяю, все чувствовали неотразимость обвинения, все более
и трагичнее нараставшего. Но по уверенности «великого мага» видели, что он был
спокоен, и ждали: недаром же приехал из Петербурга «таков человек», не таков и
человек, чтобы ни с чем назад воротиться.
