– Браво, лекарь! – крикнул Митя со своего места, – именно
так!
Митю, конечно, остановили, но мнение молодого врача имело
самое решающее действие как на суд, так и на публику, ибо, как оказалось потом,
все с ним согласились. Впрочем, доктор Герценштубе, спрошенный уже как
свидетель, совершенно неожиданно вдруг послужил в пользу Мити. Как старожил
города, издавна знающий семейство Карамазовых, он дал несколько показаний,
весьма интересных для «обвинения», и вдруг, как бы что-то сообразив,
присовокупил:
– И, однако, бедный молодой человек мог получить без
сравнения лучшую участь, ибо был хорошего сердца и в детстве, и после детства,
ибо я знаю это. Но русская пословица говорит: «Если есть у кого один ум, то это
хорошо, а если придет в гости еще умный человек, то будет еще лучше, ибо тогда
будет два ума, а не один только…»
– Ум хорошо, а два – лучше, – в нетерпении подсказал
прокурор, давно уже знавший обычай старичка говорить медленно, растянуто, не
смущаясь производимым впечатлением и тем, что заставляет себя ждать, а,
напротив, еще весьма ценя свое тугое, картофельное и всегда
радостно-самодовольное немецкое остроумие. Старичок же любил острить.
– О, д-да, и я то же говорю, – упрямо подхватил он, – один
ум хорошо, а два гораздо лучше. Но к нему другой с умом не пришел, а он и свой
пустил… Как это, куда он его пустил? Это слово – куда он пустил свой ум, я
забыл, – продолжал он, вертя рукой пред своими глазами, – ах да, шпацирен.
– Гулять?
– Ну да, гулять, и я то же говорю. Вот ум его и пошел
прогуливаться и пришел в такое глубокое место, в котором и потерял себя. А
между тем, это был благодарный и чувствительный юноша, о, я очень помню его еще
вот таким малюткой, брошенным у отца в задний двор, когда он бегал по земле без
сапожек и с панталончиками на одной пуговке.
Какая-то чувствительная и проникновенная нотка послышалась
вдруг в голосе честного старичка. Фетюкович так и вздрогнул, как бы что-то
предчувствуя, и мигом привязался.
– О да, я сам был тогда еще молодой человек… Мне… ну да, мне
было тогда сорок пять лет, а я только что сюда приехал. И мне стало тогда жаль
мальчика, и я спросил себя: почему я не могу купить ему один фунт… Ну да, чего
фунт? Я забыл, как это называется… фунт того, что дети очень любят, как это –
ну, как это… – замахал опять доктор руками, – это на дереве растет, и его
собирают и всем дарят…
– Яблоки?
– О н-не-е-ет! Фунт, фунт, яблоки десяток, а не фунт… нет,
их много и всё маленькие, кладут в рот и кр-р-рах!..
– Орехи?
– Ну да, орехи, и я то же говорю, – самым спокойным образом,
как бы вовсе и не искал слова, подтвердил доктор, – и я принес ему один фунт
орехов, ибо мальчику никогда и никто еще не приносил фунт орехов, и я поднял
мой палец и сказал ему: «Мальчик! Gott der Vater»,
[50]
– он засмеялся и
говорит: «Gott der Vater. – Gott der Sohn».
[51]
Он еще засмеялся и лепетал:
«Gott der Sohn. – Gott der heilige Geist».
[52]
Тогда он еще засмеялся и
проговорил сколько мог: «Gott der heilige Geist». А я ушел. На третий день иду
мимо, а он кричит мне сам: «Дядя, Gott der Vater, Gott der Sohn», и только
забыл «Gott der heilige Geist», но я ему вспомнил, и мне опять стало очень жаль
его. Но его увезли, и я более не видал его. И вот прошло двадцать три года, я
сижу в одно утро в моем кабинете, уже с белою головой, и вдруг входит цветущий
молодой человек, которого я никак не могу узнать, но он поднял палец и смеясь
говорит: «Gott der Vater, Gott der Sohn und Gott der heilige Geist! Я сейчас
приехал и пришел вас благодарить за фунт орехов; ибо мне никто никогда не
покупал тогда фунт орехов, а вы один купили мне фунт орехов». И тогда я
вспомнил мою счастливую молодость и бедного мальчика на дворе без сапожек, и у
меня повернулось сердце, и я сказал: «Ты благодарный молодой человек, ибо всю
жизнь помнил тот фунт орехов, который я тебе принес в твоем детстве». И я обнял
его и благословил. И я заплакал. Он смеялся, но он и плакал… ибо русский весьма
часто смеется там, где надо плакать. Но он и плакал, я видел это. А теперь,
увы!..
– И теперь плачу, немец, и теперь плачу, Божий ты человек! –
крикнул вдруг Митя со своего места.
Как бы там ни было, а анекдотик произвел в публике некоторое
благоприятное впечатление. Но главный эффект в пользу Мити произведен был
показанием Катерины Ивановны, о котором сейчас скажу. Да и вообще, когда
начались свидетели а décharge,
[53]
то есть вызванные защитником, то
судьба как бы вдруг и даже серьезно улыбнулась Мите и – что всего замечательнее
– неожиданно даже для самой защиты. Но еще прежде Катерины Ивановны спрошен был
Алеша, который вдруг припомнил один факт, имевший вид даже как будто
положительного уже свидетельства против одного важнейшего пункта обвинения.
IV
Счастье улыбается Мите
Случилось это вовсе нечаянно даже для самого Алеши. Он
вызван был без присяги, и я помню, что к нему все стороны отнеслись с самых
первых слов допроса чрезвычайно мягко и симпатично. Видно было, что ему
предшествовала добрая слава. Алеша показывал скромно и сдержанно, но в
показаниях его явно прорывалась горячая симпатия к несчастному брату. Отвечая
по одному вопросу, он очертил характер брата как человека, может быть и
неистового, и увлеченного страстями, но тоже и благородного, гордого и
великодушного, готового даже на жертву, если б от него потребовали. Сознавался,
впрочем, что брат был в последние дни, из-за страсти к Грушеньке, из-за
соперничества с отцом, в положении невыносимом. Но он с негодованием отверг
даже предположение о том, что брат мог убить с целью грабежа, хотя и сознался,
что эти три тысячи обратились в уме Мити в какую-то почти манию, что он считал
их за недоданное ему, обманом отца, наследство и что, будучи вовсе
некорыстолюбивым, даже не мог заговорить об этих трех тысячах без исступления и
бешенства. Про соперничество же двух «особ», как выразился прокурор, то есть
Грушеньки и Кати, отвечал уклончиво и даже на один или два вопроса совсем не
пожелал отвечать.
– Говорил ли вам по крайней мере брат ваш, что намерен убить
своего отца? – спросил прокурор. – Вы можете не отвечать, если найдете это
нужным, – прибавил он.
– Прямо не говорил, – ответил Алеша.
– Как же? Косвенно?
– Он говорил мне раз о своей личной ненависти к отцу и что
боится, что… в крайнюю минуту… в минуту омерзения… может быть, и мог бы убить
его.
– И вы, услышав, поверили тому?
– Боюсь сказать, что поверил. Но я всегда был убежден, что
некоторое высшее чувство всегда спасет его в роковую минуту, как и спасло в
самом деле, потому что не он убил отца моего, – твердо закончил Алеша громким
голосом и на всю залу. Прокурор вздрогнул, как боевой конь, заслышавший трубный
сигнал.
