– Я, ваше превосходительство, как та крестьянская девка…
знаете, как это: «Захоцу – вскоцу, захоцу – не вскоцу». За ней ходят с
сарафаном али с паневой, что ли, чтоб она вскочила, чтобы завязать и венчать
везти, а она говорит: «Захоцу – вскоцу, захоцу – не вскоцу»… Это в какой-то
нашей народности…
– Что вы этим хотите сказать? – строго спросил председатель.
– А вот, – вынул вдруг Иван Федорович пачку денег, – вот
деньги… те самые, которые лежали вот в том пакете, – он кивнул на стол с
вещественными доказательствами, – и из-за которых убили отца. Куда положить?
Господин судебный пристав, передайте.
Судебный пристав взял всю пачку и передал председателю.
– Каким образом могли эти деньги очутиться у вас… если это
те самые деньги? – в удивлении проговорил председатель.
– Получил от Смердякова, от убийцы, вчера. Был у него пред
тем, как он повесился. Убил отца он, а не брат. Он убил, а я его научил убить…
Кто не желает смерти отца?..
– Вы в уме или нет? – вырвалось невольно у председателя.
– То-то и есть, что в уме… и в подлом уме, в таком же, как и
вы, как и все эти… р-рожи! – обернулся он вдруг на публику. – Убили отца, а
притворяются, что испугались, – проскрежетал он с яростным презрением. – Друг
пред другом кривляются. Лгуны! Все желают смерти отца. Один гад съедает другую
гадину… Не будь отцеубийства – все бы они рассердились и разошлись злые…
Зрелищ! «Хлеба и зрелищ!» Впрочем, ведь и я хорош! Есть у вас вода или нет,
дайте напиться, Христа ради! – схватил он вдруг себя за голову.
Судебный пристав тотчас к нему приблизился. Алеша вдруг
вскочил и закричал: «Он болен, не верьте ему, он в белой горячке!» Катерина
Ивановна стремительно встала со своего стула и, неподвижная от ужаса, смотрела
на Ивана Федоровича. Митя поднялся и с какою-то дикою искривленною улыбкой
жадно смотрел и слушал брата.
– Успокойтесь, не помешанный, я только убийца! – начал опять
Иван. – С убийцы нельзя же спрашивать красноречия… – прибавил он вдруг для
чего-то и искривленно засмеялся.
Прокурор в видимом смятении нагнулся к председателю. Члены
суда суетливо шептались между собой. Фетюкович весь навострил уши,
прислушиваясь. Зала замерла в ожидании. Председатель вдруг как бы опомнился.
– Свидетель, ваши слова непонятны и здесь невозможны.
Успокойтесь, если можете, и расскажите… если вправду имеете что сказать. Чем вы
можете подтвердить такое признание… если вы только не бредите?
– То-то и есть, что не имею свидетелей. Собака Смердяков не
пришлет с того света вам показание… в пакете. Вам бы все пакетов, довольно и
одного. Нет у меня свидетелей… Кроме только разве одного, – задумчиво
усмехнулся он.
– Кто ваш свидетель?
– С хвостом, ваше превосходительство, не по форме будет! Le
diable n’existe point!
[54]
Не обращайте внимания, дрянной, мелкий черт, –
прибавил он, вдруг перестав смеяться и как бы конфиденциально, – он, наверно,
здесь где-нибудь, вот под этим столом с вещественными доказательствами, где ж
ему сидеть, как не там? Видите, слушайте меня: я ему сказал: не хочу молчать, а
он про геологический переворот… глупости! Ну, освободите же изверга… он гимн
запел, это потому, что ему легко! Все равно что пьяная каналья загорланит, как
«поехал Ванька в Питер», а я за две секунды радости отдал бы квадриллион
квадриллионов. Не знаете вы меня! О, как это все у вас глупо! Ну, берите же
меня вместо него! Для чего же нибудь я пришел… Отчего, отчего это все, что ни
есть, так глупо!..
И он опять стал медленно и как бы в задумчивости оглядывать
залу. Но уже все заволновалось. Алеша кинулся было к нему со своего места, но
судебный пристав уже схватил Ивана Федоровича за руку.
– Это что еще такое? – вскричал тот, вглядываясь в упор в
лицо пристава, и вдруг, схватив его за плечи, яростно ударил об пол. Но стража
уже подоспела, его схватили, и тут он завопил неистовым воплем. И все время,
пока его уносили, он вопил и выкрикивал что-то несвязное.
Поднялась суматоха. Я не упомню всего в порядке, сам был
взволнован и не мог уследить. Знаю только, что потом, когда уже все успокоилось
и все поняли, в чем дело, судебному приставу таки досталось, хотя он и
основательно объяснил начальству, что свидетель был все время здоров, что его
видел доктор, когда час пред тем с ним сделалась легкая дурнота, но что до
входа в залу он все говорил связно, так что предвидеть было ничего невозможно;
что он сам, напротив, настаивал и непременно хотел дать показание. Но прежде
чем хоть сколько-нибудь успокоились и пришли в себя, сейчас же вслед за этою
сценой разразилась и другая: с Катериной Ивановной сделалась истерика. Она,
громко взвизгивая, зарыдала, но не хотела уйти, рвалась, молила, чтоб ее не
уводили, и вдруг закричала председателю:
– Я должна сообщить еще одно показание, немедленно…
немедленно!.. Вот бумага, письмо… возьмите, прочтите скорее, скорее! Это письмо
этого изверга, вот этого, этого! – она указывала на Митю. – Это он убил отца,
вы увидите сейчас, он мне пишет, как он убьет отца! А тот больной, больной, тот
в белой горячке! Я уже три дня вижу, что он в горячке!
Так вскрикивала она вне себя. Судебный пристав взял бумагу,
которую она протягивала председателю, а она, упав на свой стул и закрыв лицо,
начала конвульсивно и беззвучно рыдать, вся сотрясаясь и подавляя малейший стон
в боязни, что ее вышлют из залы. Бумага, поданная ею, была то самое письмо Мити
из трактира «Столичный город», которое Иван Федорович называл «математической»
важности документом. Увы! за ним именно признали эту математичность, и, не будь
этого письма, может быть и не погиб бы Митя, или по крайней мере не погиб бы
так ужасно! Повторяю, трудно было уследить за подробностями. Мне и теперь все
это представляется в такой суматохе. Должно быть, председатель тут же сообщил
новый документ суду, прокурору, защитнику, присяжным. Я помню только, как
свидетельницу начали спрашивать. На вопрос: успокоилась ли она? мягко
обращенный к ней председателем, Катерина Ивановна стремительно воскликнула:
– Я готова, готова! Я совершенно в состоянии вам отвечать, –
прибавила она, видимо все еще ужасно боясь, что ее почему-нибудь не выслушают.
Ее попросили объяснить подробнее: какое это письмо и при каких обстоятельствах
она его получила?
– Я получила его накануне самого преступления, а писал он
его еще за день из трактира, стало быть, за два дня до своего преступления –
посмотрите, оно написано на каком-то счете! – прокричала она задыхаясь. – Он
меня тогда ненавидел, потому что сам сделал подлый поступок и пошел за этою
тварью… и потому еще, что должен был мне эти три тысячи… О, ему было обидно за
эти три тысячи из-за своей же низости! Эти три тысячи вот как были – я вас
прошу, я вас умоляю меня выслушать: еще за три недели до того, как убил отца,
он пришел ко мне утром. Я знала, что ему надо деньги, и знала на что – вот, вот
именно на то, чтобы соблазнить эту тварь и увезти с собой. Я знала тогда, что
уж он мне изменил и хочет бросить меня, и я, я сама протянула тогда ему эти
деньги, сама предложила будто бы для того, чтоб отослать моей сестре в Москве,
– и когда отдавала, то посмотрела ему в лицо и сказала, что он может, когда
хочет, послать, «хоть еще через месяц». Ну как же, как же бы он не понял, что я
в глаза ему прямо говорила: «Тебе надо денег для измены мне с твоею тварью, так
вот тебе эти деньги, я сама тебе их даю, возьми, если ты так бесчестен, что
возьмешь!..» Я уличить его хотела, и что же? Он взял, он их взял, и унес, и
истратил их с этою тварью там, в одну ночь… Но он понял, он понял, что я все
знаю, уверяю вас, что он тогда понял и то, что я, отдавая ему деньги, только
пытаю его: будет ли он так бесчестен, что возьмет от меня, или нет? В глаза ему
глядела, и он мне глядел в глаза и все понимал, все понимал, и взял, и взял, и
унес мои деньги!
