И что же: давеча сюда, в суд, приносят деньги, три тысячи
рублей, – «те самые, дескать, которые лежали вот в этом самом пакете, что на
столе с вещественными доказательствами, получил, дескать, вчера от Смердякова».
Но вы, господа присяжные заседатели, сами помните грустную давешнюю картину. Я
не возобновлю подробностей, однако же позволю себе сделать лишь два-три
соображения, выбирая из самых незначительнейших, – именно потому, что они
незначительны, а стало быть, не всякому придут в голову и забудутся. Во-первых,
и опять-таки: от угрызения совести Смердяков вчера отдал деньги и сам
повесился. (Ибо без угрызений совести он бы денег не отдал.) И уж конечно
только вчера вечером в первый раз признался Ивану Карамазову в своем
преступлении, как объявил и сам Иван Карамазов, иначе зачем бы он молчал до сих
пор? Итак, он признался, почему же, опять повторю это, в предсмертной записке
не объявил нам всей правды, зная, что завтра же для безвинного подсудимого страшный
суд? Одни деньги ведь не доказательство. Мне, например, и еще двум лицам в этой
зале совершенно случайно стал известен, еще неделю назад, один факт, именно,
что Иван Федорович Карамазов посылал в губернский город для размена два
пятипроцентные билета по пяти тысяч каждый, всего, стало быть, на десять тысяч.
Я только к тому, что деньги у всех могут случиться к данному сроку и что,
принеся три тысячи, нельзя доказать непременно, что это вот те самые деньги,
вот именно из того самого ящика или пакета. Наконец, Иван Карамазов, получив
вчера такое важное сообщение от настоящего убийцы, пребывает в покое. Но почему
бы ему не заявить об этом тотчас же? Почему он отложил все до утра? Полагаю,
что имею право догадываться почему: уже неделю как расстроенный в своем
здоровье, сам признавшийся доктору и близким своим, что видит видения, что
встречает уже умерших людей; накануне белой горячки, которая сегодня именно и
поразила его, он, внезапно узнав о кончине Смердякова, вдруг составляет себе
следующее рассуждение: «Человек мертв, на него сказать можно, а брата спасу.
Деньги же есть у меня: возьму пачку и скажу, что Смердяков пред смертью мне
отдал». Вы скажете, это нечестно; хоть на мертвого, но нечестно же лгать, даже
и для спасения брата? Так, ну а что, если он солгал бессознательно, если он сам
вообразил, что так и было, именно окончательно пораженный в рассудке своем
известием об этой внезапной смерти лакея? Вы ведь видели давешнюю сцену,
видели, в каком положении был этот человек. Он стоял на ногах и говорил, но где
был ум его? За давешним показанием горячечного последовал документ, письмо
подсудимого к госпоже Верховцевой, писанное им за два дня до совершения
преступления, с подробною программой преступления вперед. Ну так чего же мы
ищем программу и ее составителей? Точь-в-точь по этой программе и совершилось,
и совершилось не кем другим, как ее составителем. Да, господа присяжные
заседатели, «совершилось как по писаному!» И вовсе, вовсе мы не бежали
почтительно и боязливо от отцова окошка, да еще в твердой уверенности, что у
того теперь наша возлюбленная. Нет, это нелепо и неправдоподобно. Он вошел и –
покончил дело. Вероятно, он убил в раздражении, разгоревшись злобой, только что
взглянул на своего ненавистника и соперника, но убив, что сделал, может быть,
одним разом, одним взмахом руки, вооруженной медным пестом, и убедившись затем
уже после подробного обыска, что ее тут нет, он, однако же, не забыл засунуть
руку под подушку и достать конверт с деньгами, разорванная обложка которого
лежит теперь здесь на столе с вещественными доказательствами. Я говорю к тому,
чтобы вы заметили одно обстоятельство, по-моему прехарактерное. Будь это
опытный убийца и именно убийца с целью одного грабежа, – ну, оставил ли бы он
обложку конверта на полу, в том виде, как нашли ее подле трупа? Ну будь это,
например, Смердяков, убивающий для грабежа, – да он бы просто унес весь пакет с
собой, вовсе не трудясь распечатывать над трупом жертвы своей; так как знал
наверно, что в пакете есть деньги – ведь при нем же их вкладывали и запечатывали,
– а ведь унеси он пакет совсем, и тогда становится неизвестным, существовало ли
ограбление? Я вас спрашиваю, господа присяжные, поступил ли бы так Смердяков,
оставил ли бы он конверт на полу? Нет, именно так должен был поступить убийца
исступленный, уже плохо рассуждающий, убийца не вор и никогда ничего до тех пор
не укравший, да и теперь-то вырвавший из-под постели деньги не как вор
укравший, а как свою же вещь у вора укравшего унесший – ибо таковы именно были
идеи Дмитрия Карамазова об этих трех тысячах, дошедшие в нем до мании. И вот,
захватив пакет, которого он прежде никогда не видал, он и рвет обложку, чтоб
удостовериться, есть ли деньги, затем бежит с деньгами в кармане, даже и
подумать забыв, что оставляет на полу колоссальнейшее на себя обвинение в виде
разорванной обложки. Все потому, что Карамазов, а не Смердяков, не подумал, не
сообразил, да и где ему! Он убегает, он слышит вопль настигающего его слуги,
слуга хватает его, останавливает и падает, пораженный медным пестом. Подсудимый
соскакивает к нему вниз из жалости. Представьте, он вдруг уверяет нас, что он
соскочил тогда к нему вниз из жалости, из сострадания, чтобы посмотреть, не
может ли ему чем помочь. Ну такова ли эта минута, чтобы выказать подобное
сострадание? Нет, он соскочил именно для того, чтоб убедиться: жив ли
единственный свидетель его злодеяния? Всякое другое чувство, всякий другой
мотив были бы неестественны! Заметьте, он над Григорием трудится, обтирает ему
платком голову и, убедясь, что он мертв, как потерянный, весь в крови,
прибегает опять туда, в дом своей возлюбленной – как же не подумал он, что он
весь в крови и что его тотчас изобличат? Но подсудимый сам уверяет нас, что он
даже и внимания не обратил, что весь в крови; это допустить можно, это очень
возможно, это всегда бывает в такие минуты с преступниками. На одно – адский
расчет, а на другое не хватает соображения. Но он думал в ту минуту лишь о том,
где она. Ему надо было поскорее узнать, где она, и вот он прибегает в ее
квартиру и узнает неожиданное и колоссальнейшее для себя известие: она уехала в
Мокрое со своим «прежним», «бесспорным»!»
IX
Психология на всех парах. Скачущая тройка. Финал речи
прокурора
Дойдя до этого момента в своей речи, Ипполит Кириллович,
очевидно избравший строго исторический метод изложения, к которому очень любят
прибегать все нервные ораторы, ищущие нарочно строго поставленных рамок, чтобы
сдерживать собственное нетерпеливое увлечение, – Ипполит Кириллович особенно
распространился о «прежнем» и «бесспорном» и высказал на эту тему несколько в
своем роде занимательных мыслей. «Карамазов, ревновавший ко всем до бешенства,
вдруг и разом как бы падает и исчезает перед „прежним“ и „бесспорным“. И тем
более это странно, что прежде он совсем почти и не обращал внимания на эту
новую для себя опасность, грядущую в лице неожиданного для него соперника. Но
он все представлял себе, что это еще так далеко, а Карамазов всегда живет лишь
настоящею минутой. Вероятно, он считал его даже фикцией. Но мигом поняв больным
сердцем своим, что, может быть, потому-то эта женщина и скрывала этого нового
соперника, потому-то и обманывала его давеча, что этот вновь прилетевший
соперник был слишком для нее не фантазией и не фикцией, а составлял для нее
все, все ее упование в жизни, – мигом поняв это, он смирился. Что же, господа
присяжные, я не могу обойти умолчанием эту внезапную черту в душе подсудимого,
который бы, казалось, ни за что не способен был проявить ее, высказалась вдруг
неумолимая потребность правды, уважения к женщине, признания прав ее сердца, и
когда же – в тот момент, когда из-за нее же он обагрил свои руки кровью отца
своего! Правда и то, что и пролитая кровь уже закричала в эту минуту об
отмщении, ибо он, погубивший душу свою и всю земную судьбу свою, он невольно
должен был почувствовать и спросить себя в то мгновение: «Что значит он и что
может он значить теперь для нее, для этого любимого им больше души своей
существа, в сравнении с этим «прежним» и «бесспорным», покаявшимся и
воротившимся к этой когда-то погубленной им женщине с новой любовью, с предложениями
честными, с обетом возрожденной и уже счастливой жизни. А он, несчастный, что
даст он ей теперь, что ей предложит?» Карамазов все это понял, понял, что
преступление его заперло ему все дороги и что он лишь приговоренный к казни
преступник, а не человек, которому жить! Эта мысль его раздавила и уничтожила.
И вот он мгновенно останавливается на одном исступленном плане, который, при
характере Карамазова, не мог не представиться ему как единственным и фатальным
исходом из страшного его положения. Этот исход – самоубийство. Он бежит за
своими заложенными чиновнику Перхотину пистолетами и в то же время дорогой, на
бегу, выхватывает из кармана все свои деньги, из-за которых только что
забрызгал руки свои отцовскою кровью. О, деньги теперь ему нужнее всего:
умирает Карамазов, застреливается Карамазов, и это будут помнить! Недаром же мы
поэт, недаром же мы прожигали нашу жизнь, как свечку с обоих концов. «К ней, к
ней, – и там, о, там я задаю пир на весь мир, такой, какого еще не бывало,
чтобы помнили и долго рассказывали. Среди диких криков, безумных цыганских
песен и плясок мы подымем заздравный бокал и поздравим обожаемую женщину с ее
новым счастьем, а затем – тут же, у ног ее, размозжим перед нею наш череп и
казним нашу жизнь! Вспомнит когда-нибудь Митю Карамазова, увидит, как любил ее
Митя, пожалеет Митю!» Много картинности, романического исступления, дикого
карамазовского безудержу и чувствительности – ну и еще чего-то другого, господа
присяжные, чего-то, что кричит в душе, стучит в уме неустанно и отравляет его
сердце до смерти; это что-то – это совесть, господа присяжные, это суд ее, это
страшные ее угрызения! Но пистолет все помирит, пистолет – единственный выход,
и нет другого, а там – я не знаю, думал ли в ту минуту Карамазов, «что будет
там», и может ли Карамазов по-гамлетовски думать о том, что там будет? Нет,
господа присяжные, у тех Гамлеты, а у нас еще пока Карамазовы!»
