Тут Ипполит Кириллович развернул подробнейшую картину сборов
Мити, сцену у Перхотина, в лавке, с ямщиками. Он привел массу слов, изречений,
жестов, всё подтвержденных свидетелями, – и картина страшно повлияла на
убеждение слушателей. Главное, повлияла совокупность фактов. Виновность этого
исступленно мятущегося и уже не берегущего себя человека выставилась
неотразимо. «Нечего уже ему было беречь себя, – говорил Ипполит Кириллович, –
два-три раза он чуть-чуть было не сознался вполне, почти намекал и только разве
не договаривал (здесь следовали показания свидетелей). Даже ямщику в дороге
крикнул: „Знаешь ли, что ты убийцу везешь!“ Но договорить все-таки ему нельзя
было: надо было попасть сперва в село Мокрое и уже там закончить поэму. Но что
же, однако, ожидает несчастного? Дело в том, что почти с первых же минут в
Мокром он видит и, наконец, постигает совершенно, что „бесспорный“ соперник его
вовсе, может быть, уж не так бесспорен и что поздравлений с новым счастьем и
заздравного бокала от него не хотят и не принимают. Но вы уже знаете факты,
господа присяжные, по судебному следствию. Торжество Карамазова над соперником
оказалось неоспоримым и тут – о, тут начался совсем уже новый фазис в его душе,
и даже самый страшный фазис изо всех, какие пережила и еще переживет когда-либо
эта душа! Положительно можно признать, господа присяжные, – воскликнул Ипполит
Кириллович, – что поруганная природа и преступное сердце – сами за себя
мстители полнее всякого земного правосудия! Мало того: правосудие и земная
казнь даже облегчают казнь природы, даже необходимы душе преступника в эти
моменты как спасение ее от отчаяния, ибо я и представить себе не могу того
ужаса и тех нравственных страданий Карамазова, когда он узнал, что она его
любит, что для него отвергает своего „прежнего“ и „бесспорного“, что его, его,
„Митю“, зовет с собою в обновленную жизнь, обещает ему счастье, и это когда же?
Когда уже все для него покончено и когда уже ничего невозможно! Кстати, сделаю
вскользь одну весьма важную для нас заметку для пояснения настоящей сущности
тогдашнего положения подсудимого: эта женщина, эта любовь его до самой этой
последней минуты, до самого даже мига ареста, пребывала для него существом
недоступным, страстно желаемым, но недостижимым. Но почему, почему он не
застрелился тогда же, почему оставил принятое намерение и даже забыл, где лежит
его пистолет? А вот именно эта страстная жажда любви и надежда ее тогда же, тут
же утолить и удержали его. В чаду пира он приковался к своей возлюбленной, тоже
вместе с ним пирующей, прелестной и обольстительной для него более, чем
когда-либо, – он не отходит от нее, любуется ею, исчезает пред нею. Эта
страстная жажда даже могла на миг подавить не только страх ареста, но и самые
угрызения совести! На миг, о, только на миг! Я представляю себе тогдашнее
состояние души преступника в бесспорном рабском подчинении трем элементам,
подавившим ее совершенно: во-первых, пьяное состояние, чад и гам, топот пляски,
визг песен, и она, она, раскрасневшаяся от вина, поющая и пляшущая, пьяная и
смеющаяся ему! Во-вторых, ободряющая отдаленная мечта о том, что роковая
развязка еще далеко, по крайней мере не близко, – разве на другой только день,
лишь наутро придут и возьмут его. Стало быть, несколько часов, это много,
ужасно много! В несколько часов можно много придумать. Я представляю себе, что
с ним было нечто похожее на то, когда преступника везут на смертную казнь, на
виселицу: еще надо проехать длинную-длинную улицу, да еще шагом, мимо тысяч
народа, затем будет поворот в другую улицу и в конце только этой другой улицы
страшная площадь! Мне именно кажется, что в начале шествия осужденный, сидя на
позорной своей колеснице, должен именно чувствовать, что пред ним еще
бесконечная жизнь. Но вот, однако же, уходят дома, колесница все подвигается –
о, это ничего, до поворота во вторую улицу еще так далеко, и вот он все еще
бодро смотрит направо и налево и на эти тысячи безучастно любопытных людей,
приковавшихся к нему взглядами, и ему все еще мерещится, что он такой же, как и
они, человек. Но вот уже и поворот в другую улицу – о! это ничего, ничего, еще
целая улица. И сколько бы ни уходило домов, он все будет думать: „Еще осталось
много домов“. И так до самого конца, до самой площади. Так, представляю себе,
было тогда и с Карамазовым. „Еще там не успели, – думает он, – еще можно
что-нибудь подыскать, о, еще будет время сочинить план защиты, сообразить
отпор, а теперь, теперь – теперь она так прелестна!“ Смутно и страшно в душе
его, но он успевает, однако же, отложить от своих денег половину и где-то их
спрятать – иначе я не могу объяснить себе, куда могла исчезнуть целая половина
этих трех тысяч, только что взятых им у отца из-под подушки. Он в Мокром уже не
раз, он там уже кутил двое суток. Этот старый, большой деревянный дом ему
известен, со всеми сараями, галереями. Я именно предполагаю, что часть денег
скрылась тогда же, и именно в этом доме, незадолго пред арестом, в какую-нибудь
щель, в расщелину, под какую-нибудь половицу, где-нибудь в углу, под кровлей –
для чего? Как для чего? Катастрофа может совершиться сейчас, конечно мы еще не
обдумали, как ее встретить, да и некогда нам, да и стучит у нас в голове, да и
к ней-то тянет, ну а деньги? – деньги во всяком положении необходимы! Человек с
деньгами – везде человек. Может быть, такая расчетливость в такую минуту вам покажется
неестественною? Но ведь уверяет же он сам, что еще за месяц пред тем, в один
тоже самый тревожный и роковой для него момент, он отделил от трех тысяч
половину и зашил себе в ладонку, и если, конечно, это неправда, что и докажем
сейчас, то все же эта идея Карамазову знакомая, он ее созерцал. Мало того,
когда он уверял потом следователя, что отделил полторы тысячи в ладонку
(которой никогда не бывало), то, может быть, и выдумал эту ладонку, тут же
мгновенно, именно потому, что два часа пред тем отделил половину денег и
спрятал куда-нибудь там в Мокром, на всякий случай, до утра, только чтобы не
хранить на себе, по внезапно представившемуся вдохновению. Две бездны, господа
присяжные, вспомните, что Карамазов может созерцать две бездны, и обе разом! В
том доме мы искали, но не нашли. Может, эти деньги и теперь еще там, а может, и
на другой день исчезли и теперь у подсудимого. Во всяком случае, арестовали его
подле нее, перед ней на коленях, она лежала на кровати, он простирал к ней руки
и до того забыл все в ту минуту, что не расслышал и приближения арестующих. Он
ничего еще не успел приготовить в уме своем для ответа. И он и ум его были
взяты врасплох.
И вот он пред своими судьями, пред решителями судьбы своей.
Господа присяжные заседатели, бывают моменты, когда, при нашей обязанности, нам
самим становится почти страшно пред человеком, страшно и за человека! Это
минуты созерцания того животного ужаса, когда преступник уже видит, что все
пропало, но все еще борется, все еще намерен бороться с вами. Это минуты, когда
все инстинкты самосохранения восстают в нем разом и он, спасая себя, глядит на
вас пронизывающим взглядом, вопрошающим и страдающим, ловит и изучает вас, ваше
лицо, ваши мысли, ждет, с которого боку вы ударите, и создает мгновенно в
сотрясающемся уме своем тысячи планов, но все-таки боится говорить, боится
проговориться! Эти унизительные моменты души человеческой, это хождение ее по
мытарствам, эта животная жажда самоспасения – ужасны и вызывают иногда
содрогание и сострадание к преступнику даже в следователе! И вот мы этому всему
были тогда свидетелями. Сначала он был ошеломлен, и в ужасе у него вырвалось
несколько слов, его сильно компрометирующих: «Кровь! Заслужил!» Но он быстро
сдержал себя. Что сказать, как ответить – все это пока еще у него не готово, но
готово лишь одно голословное отрицание: «В смерти отца не виновен!» Вот пока
наш забор, а там, за забором, мы, может быть, еще что и устроим, какую-нибудь
баррикаду. Компрометирующие первые восклицания свои он спешит, предупреждая
вопросы наши, объяснить тем, что считает себя виновным лишь в смерти слуги
Григория. «В этой крови виновен, но кто же убил отца, господа, кто убил? Кто же
мог убить его, если не я?» Слышите это: спрашивает он нас же, нас же, пришедших
к нему самому с этим самым вопросом! Слышите вы это забегающее вперед словечко:
«если не я», эту животную хитрость, эту наивность и эту карамазовскую
нетерпеливость? Не я убил, и думать не моги, что я: «Хотел убить, господа,
хотел убить, – признается он поскорее (спешит, о, спешит ужасно!), – но все же
неповинен, не я убил!» Он уступает нам, что хотел убить: видите, дескать, сами,
как я искренен, ну так тем скорее поверьте, что не я убил. О, в этих случаях
преступник становится иногда неимоверно легкомыслен и легковерен. И вот тут,
совсем как бы нечаянно, следствие вдруг задало ему самый простодушный вопрос:
«Да не Смердяков ли убил?» Так и случилось, чего мы ожидали: он страшно
рассердился за то, что предупредили его и поймали врасплох, когда он еще не
успел приготовить, выбрать и ухватить тот момент, когда вывести Смердякова
будет всего вероятнее. По натуре своей он тотчас же бросился в крайность и сам
начал нас изо всех сил уверять, что Смердяков не мог убить, не способен убить.
Но не верьте ему, это лишь его хитрость: он вовсе, вовсе еще не отказывается от
Смердякова, напротив, он еще его выставит, потому что кого же ему выставить как
не его, но он сделает это в другую минуту, потому что теперь это дело пока
испорчено. Он выставит его только, может быть, завтра или даже через несколько дней,
приискав момент, в который сам же крикнет нам: «Видите, я сам отрицал
Смердякова больше, чем вы, вы сами это помните, но теперь и я убедился: это он
убил, и как же не он!» А пока он впадает с нами в мрачное и раздражительное
отрицание, нетерпение и гнев подсказывают ему, однако, самое неумелое и
неправдоподобное объяснение о том, как он глядел отцу в окно и как он
почтительно отошел от окна. Главное, он еще не знает обстоятельств, степени
показаний очнувшегося Григория. Мы приступаем к осмотру и обыску. Осмотр гневит
его, но и ободряет: всех трех тысяч не разыскали, разысканы только полторы. И
уж конечно, лишь в этот момент гневливого молчания и отрицания вскакивает ему в
голову в первый раз в жизни идея об ладонке. Без сомнения, он чувствует сам всю
невероятность выдумки и мучится, страшно мучится, как бы сделать ее вероятнее,
так сочинить, чтоб уж вышел целый правдоподобный роман. В этих случаях самое
первое дело, самая главная задача следствия – не дать приготовиться, накрыть
неожиданно, чтобы преступник высказал заветные идеи свои во всем выдающем их
простодушии, неправдоподобности и противоречии. Заставить же говорить
преступника можно лишь внезапным и как бы нечаянным сообщением ему
какого-нибудь нового факта, какого-нибудь обстоятельства дела, которое по
значению своему колоссально, но которого он до сих пор ни за что не предполагал
и никак не мог усмотреть. Этот факт был у нас наготове, о, уже давно наготове:
это показание очнувшегося слуги Григория об отворенной двери, из которой
выбежал подсудимый. Про эту дверь он совсем забыл, а что Григорий мог ее
видеть, и не предполагал. Эффект вышел колоссальный. Он вскочил и вдруг
закричал нам: «Это Смердяков убил, Смердяков!» – и вот выдал свою заветную,
свою основную мысль, в самой неправдоподобной форме ее, ибо Смердяков мог убить
лишь после того, как он поверг Григория и убежал. Когда же мы ему сообщили, что
Григорий видел отпертую дверь раньше своего падения, а выходя из своей спальни,
слышал стонущего за перегородкой Смердякова – Карамазов был воистину раздавлен.
Сотрудник мой, наш почтенный и остроумный Николай Парфенович, передавал мне
потом, что в это мгновение ему стало его жалко до слез. И вот в это-то
мгновение, чтоб поправить дело, он и спешит нам сообщить об этой пресловутой
ладонке: так и быть, дескать, услышьте эту повесть! Господа присяжные, я уже
выразил вам мои мысли, почему считаю всю эту выдумку об зашитых за месяц перед
тем деньгах в ладонку не только нелепицей, но и самым неправдоподобным
измышлением, которое только можно было приискать в данном случае. Если б даже
искать на пари: что можно сказать и представить неправдоподобнее, – то и тогда
нельзя бы было выдумать хуже этого. Тут, главное, можно осадить и в прах
разбить торжествующего романиста подробностями, теми самыми подробностями, которыми
всегда так богата действительность и которые всегда, как совершенно будто бы
незначащая и ненужная мелочь, пренебрегаются этими несчастными и невольными
сочинителями и даже никогда не приходят им в голову. О, им в ту минуту не до
того, их ум создает лишь грандиозное целое – и вот смеют им предлагать этакую
мелочь! Но на этом-то их и ловят! Задают подсудимому вопрос: «Ну, а где вы
изволили взять материал для вашей ладонки, кто вам сшил ее?» – «Сам зашил». –
«А полотно где изволили взять?» Подсудимый уже обижается, он считает это почти
обидною для себя мелочью и, верите ли, искренно, искренно! Но таковы все они.
«Я от рубашки моей оторвал». – «Прекрасно-с. Стало быть, в вашем белье мы
завтра же отыщем эту рубашку с вырванным из нее клочком». И сообразите, господа
присяжные, ведь если бы только мы нашли в самом деле эту рубашку (а как бы ее
не найти в его чемодане или комоде, если бы такая рубашка в самом деле
существовала), – то ведь это уж факт, факт осязательный в пользу справедливости
его показаний! Но этого он не может сообразить. – «Я не помню, может, не от
рубашки, я в хозяйкин чепчик зашил». – «В какой такой чепчик?» – «Я у ней взял,
у нее валялся, старая коленкоровая дрянь». – «И вы это твердо помните?» – «Нет,
твердо не помню…» И сердится, сердится, а между тем представьте: как бы это не
помнить? В самые страшные минуты человеческие, ну на казнь везут, вот именно
эти-то мелочи и запоминаются. Он обо всем забудет, а какую-нибудь зеленую
кровлю, мелькнувшую ему по дороге, или галку на кресте – вот это он запомнит.
Ведь он, зашивая ладонку свою, прятался от домашних, он должен был помнить, как
унизительно страдал он от страху с иглой в руках, чтобы к нему не вошли и его
не накрыли; как при первом стуке вскакивал и бежал за перегородку (в его квартире
есть перегородка)… Но, господа присяжные, для чего я вам это все сообщаю, все
эти подробности, мелочи! – воскликнул вдруг Ипполит Кириллович. – А вот именно
потому, что подсудимый стоит упорно на всей этой нелепице до самой сей минуты!
Во все эти два месяца, с той самой роковой для него ночи, он ничего не
разъяснил, ни одного объяснительного реального обстоятельства к прежним
фантастическим показаниям своим не прибавил; все это, дескать, мелочи, а вы
верьте на честь! О, мы рады верить, мы жаждем верить, хотя бы даже на честь!
Что же мы, шакалы, жаждущие крови человеческой? Дайте, укажите нам хоть один
факт в пользу подсудимого, и мы обрадуемся, – но факт осязательный, реальный, а
не заключение по выражению лица подсудимого родным его братом или указание на то,
что он, бия себя в грудь, непременно должен был на ладонку указывать, да еще в
темноте. Мы обрадуемся новому факту, мы первые откажемся от нашего обвинения,
мы поспешим отказаться. Теперь же вопиет справедливость, и мы настаиваем, мы ни
от чего отказаться не можем». Ипполит Кириллович перешел тут к финалу. Он был
как в лихорадке, он вопиял за пролитую кровь, за кровь отца, убитого сыном «с
низкою целью ограбления». Он твердо указывал на трагическую и вопиющую
совокупность фактов. «И что бы вы ни услышали от знаменитого своим талантом
защитника подсудимого, – не удержался Ипполит Кириллович, – какие бы ни
раздались здесь красноречивые и трогательные слова, бьющие в вашу
чувствительность, все же вспомните, что в эту минуту вы в святилище нашего
правосудия. Вспомните, что вы защитники правды нашей, защитники священной нашей
России, ее основ, ее семьи, ее всего святого! Да, вы здесь представляете Россию
в данный момент, и не в одной только этой зале раздастся ваш приговор, а на всю
Россию, и вся Россия выслушает вас как защитников и судей своих и будет
ободрена или удручена приговором вашим. Не мучьте же Россию и ее ожидания,
роковая тройка наша несется стремглав и, может, к погибели. И давно уже в целой
России простирают руки и взывают остановить бешеную, беспардонную скачку. И
если сторонятся пока еще другие народы от скачущей сломя голову тройки, то,
может быть, вовсе не от почтения к ней, как хотелось поэту, а просто от ужаса –
это заметьте. От ужаса, а может, и от омерзения к ней, да и то еще хорошо, что
сторонятся, а пожалуй, возьмут да и перестанут сторониться, и станут твердою
стеной перед стремящимся видением, и сами остановят сумасшедшую скачку нашей
разнузданности, в видах спасения себя, просвещения и цивилизации! Эти тревожные
голоса из Европы мы уже слышали. Они раздаваться уже начинают. Не соблазняйте
же их, не копите их все нарастающей ненависти приговором, оправдывающим
убийство отца родным сыном!..»
