Одним словом, Ипполит Кириллович хоть и очень увлекся, но
кончил-таки патетически – и, действительно, впечатление, произведенное им, было
чрезвычайное. Сам он, окончив речь свою, поспешно вышел и, повторяю, почти упал
в другой комнате в обморок. Зала не аплодировала, но серьезные люди были
довольны. Не так довольны были только одни дамы, но все же и им понравилось
красноречие, тем более что за последствия они совсем не боялись и ждали всего
от Фетюковича: «наконец-то он заговорит и, уж конечно, всех победит!» Все
поглядывали на Митю; всю речь прокурора он просидел молча, сжав руки, стиснув
зубы, потупившись. Изредка только подымал голову и прислушивался. Особенно,
когда заговорили о Грушеньке. Когда прокурор передавал о ней мнение Ракитина, в
лице его выразилась презрительная и злобная улыбка, и он довольно слышно
проговорил: «Бернары!» Когда же Ипполит Кириллович сообщал о том, как он
допрашивал и мучил его в Мокром, Митя поднял голову и прислушивался со страшным
любопытством. В одном месте речи как будто хотел даже вскочить и что-то
крикнуть, но, однако, осилил себя и только презрительно вскинул плечами. Про
этот финал речи, именно про подвиги прокурора в Мокром, при допросе
преступника, потом у нас в обществе говорили и над Ипполитом Кирилловичем
подсмеивались: «Не утерпел, дескать, человек, чтобы не похвастаться своими
способностями». Заседание было прервано, но на очень короткий срок, на четверть
часа, много на двадцать минут. В публике раздавались разговоры и восклицания. Я
иные запомнил:
– Серьезная речь! – нахмуренно заметил господин в одной
группе.
– Психологии навертел уж много, – раздался другой голос.
– Да ведь все правда, неотразимая истина!
– Да, это он мастер.
– Итог подвел.
– И нам, и нам тоже итог подвел, – присоединился третий
голос, – в начале-то речи, помните, что все такие же, как Федор Павлович?
– И в конце тоже. Только он это соврал.
– Да и неясности были.
– Увлекся маленько.
– Несправедливо, несправедливо-с.
– Ну нет, все-таки ловко. Долго ждал человек, а вот и
сказал, хе-хе!
– Что-то защитник скажет?
В другой группе:
– А петербургского-то он напрасно сейчас задел: «биющих-то
на чувствительность» помните?
– Да, это он неловко.
– Поспешил.
– Нервный человек-с.
– Вот мы смеемся, а каково подсудимому?
– Да-с. Митеньке-то каково?
– А вот что-то защитник скажет?
В третьей группе:
– Это какая такая дама, с лорнетом, толстая, с краю сидит?
– Это генеральша одна, разводка, я ее знаю.
– То-то, с лорнетом.
– Шушера.
– Ну нет, пикантненькая.
– Подле нее через два места сидит блондиночка, та лучше.
– А ловко они его тогда в Мокром накрыли, а?
– Ловко-то ловко. Опять рассказал. Ведь он про это здесь по
домам уж сколько рассказывал.
– И теперь не утерпел. Самолюбие.
– Обиженный человек, хе-хе!
– И обидчивый. Да и риторики много, фразы длинные.
– Да и пугает, заметьте, все пугает. Про тройку-то помните?
«Там Гамлеты, а у нас еще пока Карамазовы!» Это он ловко.
– Это он либерализму подкуривал. Боится!
– Да и адвоката боится.
– Да, что-то скажет господин Фетюкович?
– Ну, что бы ни сказал, а наших мужичков не прошибет.
– Вы думаете?
В четвертой группе:
– А про тройку-то ведь у него хорошо, это где про народы-то.
– И ведь правда, помнишь, где он говорит, что народы не
будут ждать.
– А что?
– Да в английском парламенте уж один член вставал на прошлой
неделе, по поводу нигилистов, и спрашивал министерство: не пора ли ввязаться в
варварскую нацию, чтобы нас образовать. Ипполит это про него, я знаю, что про
него. Он на прошлой неделе об этом говорил.
– Далеко куликам.
– Каким куликам? Почему далеко?
– А мы запрем Кронштадт да и не дадим им хлеба. Где они
возьмут?
– А в Америке? Теперь в Америке.
– Врешь.
Но зазвонил колокольчик, всё бросилось на места. Фетюкович
взошел на кафедру.
X
Речь защитника. Палка о двух концах
Все затихло, когда раздались первые слова знаменитого
оратора. Вся зала впилась в него глазами. Начал он чрезвычайно прямо, просто и
убежденно, но без малейшей заносчивости. Ни малейшей попытки на красноречие, на
патетические нотки, на звенящие чувством словечки. Это был человек,
заговоривший в интимном кругу сочувствующих людей. Голос у него был прекрасный,
громкий и симпатичный, и даже в самом голосе этом как будто заслышалось уже
нечто искреннее и простодушное. Но всем тотчас же стало понятно, что оратор
может вдруг подняться до истинно патетического – и «ударить по сердцам с
неведомою силой». Говорил он, может быть, неправильнее Ипполита Кирилловича, но
без длинных фраз и даже точнее. Одно не понравилось было дамам: он все как-то
изгибался спиной, особенно в начале речи, не то что кланяясь, а как бы стремясь
и летя к своим слушателям, причем нагибался именно как бы половиной своей
длинной спины, как будто в середине этой длинной и тонкой спины его был устроен
такой шалнер, так что она могла сгибаться чуть не под прямым углом. В начале
речи говорил как-то раскидчиво, как будто без системы, схватывая факты
наразбив, а в конце концов вышло целое. Речь его можно было бы разделить на две
половины: первая половина – это критика, это опровержение обвинения, иногда
злое и саркастическое. Но во второй половине речи как бы вдруг изменил и тон и
даже прием свой и разом возвысился до патетического, а зала как будто ждала
того и вся затрепетала от восторга. Он прямо подошел к делу и начал с того, что
хотя поприще его и в Петербурге, но он уже не первый раз посещает города России
для защиты подсудимых, но таких, в невинности которых он или убежден, или
предчувствует ее заранее. «То же самое произошло со мной и в настоящем случае,
– объяснил он. – Даже только из одних первоначальных газетных корреспонденций
мне уже мелькнуло нечто, чрезвычайно меня поразившее в пользу подсудимого.
Одним словом, меня прежде всего заинтересовал некоторый юридический факт, хотя
и часто повторяющийся в судебной практике, но никогда, мне кажется, в такой
полноте и с такими характерными особенностями, как в настоящем деле. Факт этот
надо бы мне формулировать лишь в финале моей речи, когда я закончу мое слово,
но, однако, я выскажу мою мысль и в самом начале, ибо имею слабость приступать
прямо к предмету, не припрятывая эффектов и не экономизируя впечатлений. Это,
может быть, с моей стороны нерасчетливо, но зато искренно. Эта мысль моя,
формула моя – следующая: подавляющая совокупность фактов против подсудимого и в
то же время ни одного факта, выдерживающего критику, если рассматривать его
единично, самого по себе! Следя далее по слухам и по газетам, я утверждался в
моей мысли все более и более, и вдруг я получил от родных подсудимого
приглашение защищать его. Я тотчас же поспешил сюда и здесь уже окончательно
убедился. Вот чтобы разбить эту страшную совокупность фактов и выставить
недоказанность и фантастичность каждого обвиняющего факта в отдельности, я и
взялся защищать это дело».
