Так начал защитник и вдруг возгласил:
«Господа присяжные заседатели, я здесь человек свежий. Все
впечатления легли на меня непредвзято. Подсудимый, буйный характером и
разнузданный, не обидел меня предварительно, как сотню, может быть, лиц в этом
городе, отчего многие и предупреждены против него заранее. Конечно, и я
сознаюсь, что нравственное чувство здешнего общества возбуждено справедливо:
подсудимый буен и необуздан. В здешнем обществе его, однако же, принимали, даже
в семействе высокоталантливого обвинителя он был обласкан. (Nota bene. При этих
словах в публике раздались два-три смешка, хотя и быстро подавленные, но всеми
замеченные. Всем у нас было известно, что прокурор допускал к себе Митю против
воли, потому единственно, что его почему-то находила любопытным прокурорша –
дама в высшей степени добродетельная и почтенная, но фантастическая и
своенравная и любившая в некоторых случаях, преимущественно в мелочах,
оппонировать своему супругу. Митя, впрочем, посещал их дом довольно редко.) Тем
не менее я осмелюсь допустить, – продолжал защитник, – что даже и в таком
независимом уме и справедливом характере, как у моего оппонента, могло
составиться против моего несчастного клиента некоторое ошибочное предубеждение.
О, это так натурально: несчастный слишком заслужил, чтобы к нему относились даже
с предубеждением. Оскорбленное же нравственное и, еще пуще того, эстетическое
чувство иногда бывает неумолимо. Конечно, в высокоталантливой обвинительной
речи мы услышали все строгий анализ характера и поступков подсудимого, строгое
критическое отношение к делу, а главное, выставлены были такие психологические
глубины для объяснения нам сути дела, что проникновение в эти глубины не могло
бы вовсе состояться при сколько-нибудь намеренно и злостно предубежденном
отношении к личности подсудимого. Но ведь есть вещи, которые даже хуже, даже
гибельнее в подобных случаях, чем самое злостное и преднамеренное отношение к
делу. Именно, если нас, например, обуяет некоторая, так сказать, художественная
игра, потребность художественного творчества, так сказать, создания романа,
особенно при богатстве психологических даров, которыми Бог оделил наши
способности. Еще в Петербурге, еще только собираясь сюда, я был предварен – да
и сам знал безо всякого предварения, что встречу здесь оппонентом глубокого и
тончайшего психолога, давно уже заслужившего этим качеством своим некоторую
особливую славу в нашем молодом еще юридическом мире. Но ведь психология,
господа, хоть и глубокая вещь, а все-таки похожа на палку о двух концах (смешок
в публике). О, вы, конечно, простите мне тривиальное сравнение мое; я слишком
красноречиво говорить не мастер. Но вот, однако же, пример – беру первый
попавшийся из речи обвинителя. Подсудимый, ночью, в саду, убегая, перелезает
через забор и повергает медным пестом вцепившегося в его ногу лакея. Затем
тотчас же соскакивает обратно в сад и целых пять минут хлопочет над
поверженным, стараясь угадать: убил он его или нет? И вот обвинитель ни за что
не хочет поверить в справедливость показания подсудимого, что соскочил он к
старику Григорию из жалости. „Нет, дескать, может ли быть такая
чувствительность в такую минуту; это-де неестественно, а соскочил он именно для
того, чтоб убедиться: жив или убит единственный свидетель его злодеяния, а
стало быть, тем и засвидетельствовал, что он совершил это злодеяние, так как не
мог соскочить в сад по какому-нибудь другому поводу, влечению или чувству“. Вот
психология; но возьмем ту же самую психологию и приложим ее к делу, но только с
другого конца, и выйдет совсем не менее правдоподобно. Убийца соскакивает вниз
из предосторожности, чтоб убедиться, жив или нет свидетель, а между тем только
что оставил в кабинете убитого им отца своего, по свидетельству самого же
обвинителя, колоссальную на себя улику в виде разорванного пакета, на котором
было написано, что в нем лежали три тысячи. „Ведь унеси он этот пакет с собою,
то никто бы и не узнал в целом мире, что был и существовал пакет, а в нем
деньги, и что, стало быть, деньги были ограблены подсудимым“. Это изречение
самого обвинителя. Ну так на одно, видите ли, не хватило предосторожности,
потерялся человек, испугался и убежал, оставив на полу улику, а как вот минуты
две спустя ударил и убил другого человека, то тут сейчас же является самое
бессердечное и расчетливое чувство предосторожности к нашим услугам. Но пусть,
пусть это так и было: в том-то де и тонкость психологии, что при таких
обстоятельствах я сейчас же кровожаден и зорок, как кавказский орел, а в
следующую минуту слеп и робок, как ничтожный крот. Но если уж я так кровожаден
и жестоко расчетлив, что, убив, соскочил лишь для того, чтобы посмотреть, жив
ли на меня свидетель или нет, то к чему бы, кажется, возиться над этою новою
жертвою моей целых пять минут, да еще нажить, пожалуй, новых свидетелей? К чему
мочить платок, обтирая кровь с головы поверженного, с тем чтобы платок этот
послужил потом против меня же уликой? Нет, если мы уж так расчетливы и
жестокосерды, то не лучше ли бы было, соскочив, просто огорошить поверженного
слугу тем же самым пестом еще и еще раз по голове, чтоб уж убить его
окончательно и, искоренив свидетеля, снять с сердца всякую заботу? И наконец, я
соскакиваю, чтобы проверить, жив или нет на меня свидетель, и тут же на дорожке
оставляю другого свидетеля, именно этот самый пестик, который я захватил у двух
женщин и которые обе всегда могут признать потом этот пестик за свой и
засвидетельствовать, что это я у них его захватил. И не то что забыл его на
дорожке, обронил в рассеянности, в потерянности: нет, мы именно отбросили наше
оружие, потому что нашли его шагах в пятнадцати от того места, где был повержен
Григорий. Спрашивается, для чего же мы так сделали? А вот именно потому и
сделали, что нам горько стало, что мы человека убили, старого слугу, а потому в
досаде, с проклятием и отбросили пестик, как оружие убийства, иначе быть не
могло, для чего же его было бросать с такого размаху? Если же могли
почувствовать боль и жалость, что человека убили, то, конечно, уж потому, что
отца не убили: убив отца, не соскочили бы к другому поверженному из жалости,
тогда уже было бы иное чувство, не до жалости бы было тогда, а до самоспасения,
и это, конечно, так. Напротив, повторяю, размозжили бы ему череп окончательно,
а не возились бы с ним пять минут. Явилось место жалости и доброму чувству
именно потому, что была пред тем чиста совесть. Вот, стало быть, другая уж
психология. Я ведь нарочно, господа присяжные, прибегнул теперь сам к
психологии, чтобы наглядно показать, что из нее можно вывесть все что угодно.
Все дело, в каких она руках. Психология подзывает на роман даже самых серьезных
людей, и это совершенно невольно. Я говорю про излишнюю психологию, господа
присяжные, про некоторое злоупотребление ею».
Здесь опять послышались одобрительные смешки в публике, и
все по адресу прокурора. Не буду приводить всей речи защитника в подробности,
возьму только некоторые из нее места, некоторые главнейшие пункты.
XI
Денег не было. Грабежа не было
Был один пункт, даже всех поразивший в речи защитника, а
именно полное отрицание существования этих роковых трех тысяч рублей, а стало
быть, и возможности их грабежа.
«Господа присяжные заседатели, – приступил защитник, – в
настоящем деле всякого свежего и непредубежденного человека поражает одна
характернейшая особенность, а именно: обвинение в грабеже и в то же время
совершенная невозможность фактически указать на то: что именно было ограблено?
Ограблены, дескать, деньги, именно три тысячи – а существовали ли они в самом
деле – этого никто не знает. Рассудите: во-первых, как мы узнали, что были три
тысячи, и кто их видел? Видел их и указал на то, что они были уложены в пакет с
надписью, один только слуга Смердяков. Он же сообщил о сем сведении еще до
катастрофы подсудимому и его брату Ивану Федоровичу. Дано было тоже знать
госпоже Светловой. Но все эти три лица сами этих денег, однако, не видали,
видел опять-таки лишь Смердяков, но тут сам собою вопрос: если и правда, что
они были и что видел их Смердяков, то когда он их видел в последний раз? А что,
если барин эти деньги из-под постели вынул и опять положил в шкатулку, ему не
сказавши? Заметьте, по словам Смердякова, деньги лежали под постелью, под
тюфяком; подсудимый должен был их вырвать из-под тюфяка, и однако же, постель
была ничуть не помята, и об этом старательно записано в протокол. Как мог
подсудимый совсем-таки ничего не помять в постели и вдобавок с окровавленными
еще руками не замарать свежайшего, тонкого постельного белья, которое нарочно
на этот раз было постлано? Но скажут нам: а пакет-то на полу? Вот об этом-то
пакете и стоит поговорить. Давеча я был даже несколько удивлен:
высокоталантливый обвинитель, заговорив об этом пакете, вдруг сам – слышите,
господа, сам – заявил про него в своей речи, именно в том месте, где он
указывает на нелепость предположения, что убил Смердяков: „Не было бы этого
пакета, не останься он на полу как улика, унеси его грабитель с собою, то никто
бы и не узнал в целом мире, что был пакет, а в нем деньги, и что, стало быть,
деньги были ограблены подсудимым“. Итак, единственно только этот разорванный
клочок бумаги с надписью, даже по признанию самого обвинителя, и послужил к
обвинению подсудимого в грабеже, „иначе-де не узнал бы никто, что был грабеж, а
может быть, что были и деньги“. Но неужели одно то, что этот клочок валялся на
полу, есть доказательство, что в нем были деньги и что деньги эти ограблены?
„Но, отвечают, ведь видел их в пакете Смердяков“, но когда, когда он их видел в
последний раз, вот об чем я спрашиваю? Я говорил с Смердяковым, и он мне
сказал, что видел их за два дня пред катастрофой! Но почему же я не могу
предположить, например, хоть такое обстоятельство, что старик Федор Павлович,
запершись дома, в нетерпеливом истерическом ожидании своей возлюбленной вдруг
вздумал бы, от нечего делать, вынуть пакет и его распечатать: „Что, дескать,
пакет, еще, пожалуй, и не поверит, а как тридцать-то радужных в одной пачке ей
покажу, небось сильнее подействует, потекут слюнки“, – и вот он разрывает
конверт, вынимает деньги, а конверт бросает на пол властной рукой хозяина и уж,
конечно, не боясь никакой улики. Послушайте, господа присяжные, есть ли что
возможнее такого предположения и такого факта? Почему это невозможно? Но ведь
если хоть что-нибудь подобное могло иметь место, то ведь тогда обвинение в
грабеже само собою уничтожается: не было денег, не было, стало быть, и грабежа.
Если пакет лежал на полу как улика, что в нем были деньги, то почему я не могу
утверждать обратное, а именно, что пакет валялся на полу именно потому, что в
нем уже не было денег, взятых из него предварительно самим хозяином? „Да, но
куда ж в таком случае делись деньги, если их выбрал из пакета сам Федор Павлович,
в его доме при обыске не нашли?“ Во-первых, в шкатулке у него часть денег
нашли, а во-вторых, он мог вынуть их еще утром, даже еще накануне,
распорядиться ими иначе, выдать их, отослать, изменить, наконец, свою мысль,
свой план действий в самом основании и при этом совсем даже не найдя нужным
докладываться об этом предварительно Смердякову? А ведь если существует хотя бы
даже только возможность такого предположения, то как же можно столь настойчиво
и столь твердо обвинять подсудимого, что убийство совершено им для грабежа и
что действительно существовал грабеж? Ведь мы, таким образом, вступаем в
область романов. Ведь если утверждать, что такая-то вещь ограблена, то надобно
указать эту вещь или по крайней мере доказать непреложно, что она существовала.
А ее даже никто и не видал. Недавно в Петербурге один молодой человек, почти
мальчик, восемнадцати лет, мелкий разносчик с лотка, вошел среди бела дня с
топором в меняльную лавку и с необычайною, типическою дерзостью убил хозяина
лавки и унес с собою тысячу пятьсот рублей денег. Часов через пять он был
арестован, на нем, кроме пятнадцати рублей, которые он уже успел истратить,
нашли все эти полторы тысячи. Кроме того, воротившийся после убийства в лавку
приказчик сообщил полиции не только об украденной сумме, но и из каких именно
денег она состояла, то есть сколько было кредиток радужных, сколько синих,
сколько красных, сколько золотых монет и каких именно, и вот на арестованном
убийце именно такие же деньги и монеты и найдены. Вдобавок ко всему последовало
полное и чистосердечное признание убийцы в том, что он убил и унес с собою эти
самые деньги. Вот это, господа присяжные, я называю уликой! Вот тут уж я знаю,
вижу, осязаю деньги и не могу сказать, что их нет или не было. Так ли в
настоящем случае? А между тем ведь дело идет о жизни и смерти, о судьбе
человека. „Так, скажут, но ведь он в ту же ночь кутил, сорил деньгами, у него
обнаружено полторы тысячи рублей – откуда же он взял их?“ Но ведь именно
потому, что обнаружено было всего только полторы тысячи, а другой половины
суммы ни за что не могли отыскать и обнаружить, именно тем и доказывается, что
эти деньги могли быть совсем не те, совсем никогда не бывшие ни в каком пакете.
По расчету времени (и уже строжайшему) дознано и доказано предварительным следствием,
что подсудимый, выбежав от служанок к чиновнику Перхотину, домой не заходил, да
и никуда не заходил, а затем все время был на людях, а стало быть, не мог
отделить от трех тысяч половины и куда-нибудь спрятать в городе. Вот именно это
соображение и было причиною предположения обвинителя, что деньги где-то
спрятаны в расщелине в селе Мокром. Да уж не в подвалах ли Удольфского замка,
господа? Ну не фантастическое ли, не романическое ли это предположение. И
заметьте, ведь уничтожься только это одно предположение, то есть что спрятано в
Мокром, – и все обвинение в грабеже взлетает на воздух, ибо где же, куда же
девались тогда эти полторы тысячи? Каким чудом они могли исчезнуть, если
доказано, что подсудимый никуда не заходил? И такими-то романами мы готовы
погубить жизнь человеческую! Скажут: „Все-таки он не умел объяснить, где взял
эти полторы тысячи, которые на нем обнаружены, кроме того, все знали, что до
этой ночи у него не было денег“. А кто же это знал? Но подсудимый дал ясное и
твердое показание о том, откуда взял деньги, и если хотите, господа присяжные
заседатели, если хотите, – никогда ничего не могло и не может быть вероятнее
этого показания и, кроме того, более совместного с характером и душой
подсудимого. Обвинению понравился собственный роман: человек с слабою волей,
решившийся взять три тысячи, столь позорно ему предложенные невестой его, не
мог, дескать, отделить половину и зашить ее в ладонку, напротив, если б и
зашил, то расшивал бы каждые два дня и отколупывал бы по сотне и таким образом извел
бы все в один месяц. Вспомните, все это было изложено тоном, не терпящим
никаких возражений. Ну а что, если дело происходило вовсе не так, а ну как вы
создали роман, а в нем совсем другое лицо? В том-то и дело, что вы создали
другое лицо! Возразят, пожалуй: „Есть свидетели, что он прокутил в селе Мокром
все эти три тысячи, взятые у госпожи Верховцевой, за месяц перед катастрофой,
разом, как одну копейку, стало быть, не мог отделить от них половину“. Но кто
же эти свидетели? Степень достоверности этих свидетелей на суде уже
обнаружилась. Кроме того, в чужой руке ломоть всегда больше кажется. Наконец,
никто из этих свидетелей денег этих сам не считал, а лишь судил на свой глаз.
Ведь показал же свидетель Максимов, что у подсудимого было в руках двадцать тысяч.
Видите, господа присяжные, так как психология о двух концах, то уж позвольте
мне и тут другой конец приложить, и посмотрим, то ли выйдет.
