За месяц до катастрофы подсудимому были вверены для отсылки
по почте три тысячи рублей госпожою Верховцевой, но вопрос: справедливо ли, что
были вверены с таким позором и с таким унижением, как провозглашено было
давеча? В первом показании о том же предмете у госпожи Верховцевой выходило не
так, совершенно не так; во втором же показании мы слышали лишь крики озлобления,
отмщения, крики долго таившейся ненависти. Но уж одно то, что свидетельница раз
в первом показании своем показала неверно, дает право нам заключить, что и
второе показание могло быть неверно. Обвинитель «не хочет, не смеет» (его
слова) дотрогиваться до этого романа. Ну и пусть, я тоже не стану
дотрогиваться, но, однако, позволю себе лишь заметить, что если чистая и
высоконравственная особа, какова бесспорно и есть высокоуважаемая госпожа
Верховцева, если такая особа, говорю я, позволяет себе вдруг, разом, на суде,
изменить первое свое показание, с прямою целью погубить подсудимого, то ясно и
то, что это показание ее было сделано не беспристрастно, не хладнокровно.
Неужели же у нас отнимут право заключить, что отомщавшая женщина могла многое
преувеличить? Да, именно преувеличить тот стыд и позор, с которым были ею
предложены деньги. Напротив, они были предложены именно так, что их еще можно
было принять, особенно такому легкомысленному человеку, как наш подсудимый.
Главное, он имел тогда в виду скорое получение от отца этих должных ему по
расчету трех тысяч. Это легкомысленно, но именно по легкомыслию своему он и был
твердо уверен, что тот их выдаст ему, что он их получит и, стало быть, всегда
может отправить вверенные ему госпожою Верховцевой деньги по почте и
расквитаться с долгом. Но обвинитель ни за что не хочет допустить, что он мог в
тот же день, в день обвинения, отделить из полученных денег половину и зашить в
ладонку: «не таков, дескать, это характер, не мог иметь таких чувств». Но ведь
сами же вы кричали, что широк Карамазов, сами же вы кричали про две крайние
бездны, которые может созерцать Карамазов. Карамазов именно такая натура о двух
сторонах, о двух безднах, что при самой безудержной потребности кутежа может
остановиться, если что-нибудь его поразит с другой стороны. А ведь другая-то
сторона – любовь, именно вот эта новая загоревшаяся тогда как порох любовь, а
на эту любовь нужны деньги, и нужнее, о! гораздо нужнее, чем даже на кутеж с
этою самою возлюбленною. Скажет она ему: «Твоя, не хочу Федора Павловича», и он
схватит ее и увезет – так было бы на что увезти. Это ведь важнее кутежа.
Карамазову ль этого не понять? Да он именно этим и болен был, этою заботой, –
что ж невероятного, что он отделил эти деньги и припрятал на всякий случай? Но
вот, однако, время уходит, а Федор Павлович трех тысяч подсудимому не выдает,
напротив, слышно, что определил их именно на то, чтобы сманить ими его же
возлюбленную. «Если не отдаст Федор Павлович, – думает он, – то ведь я перед
Катериной Ивановной выйду вором». И вот у него рождается мысль, что эти же
полторы тысячи, которые он продолжает носить на себе в этой ладонке, он придет,
положит пред госпожою Верховцевой и скажет ей: «Я подлец, но не вор». И вот,
стало быть, уже двойная причина хранить эти полторы тысячи как зеницу ока,
отнюдь не расшивать ладонку и не отколупывать по сту рублей. Отчего откажете вы
подсудимому в чувстве чести? Нет, чувство чести в нем есть, положим
неправильное, положим весьма часто ошибочное, но оно есть, есть до страсти, и
он доказал это. Но вот, однако же, дело усложняется, мучения ревности достигают
высшей степени, и все те же, все прежние два вопроса обрисовываются все
мучительнее и мучительнее в воспаленном мозгу подсудимого: «Отдам Катерине
Ивановне: на какие же средства увезу я Грушеньку?» Если он безумствовал так, и
напивался, и бушевал по трактирам во весь этот месяц, то это именно, может
быть, потому, что самому было горько, невмочь переносить. Эти два вопроса до
того наконец обострились, что довели его наконец до отчаяния. Он послал было
своего младшего брата к отцу просить у него эти три тысячи в последний раз, но,
не дождавшись ответа, ворвался сам и кончил тем, что избил старика при
свидетелях. После этого получить, значит, уже не у кого, избитый отец не даст.
В тот же день вечером он бьет себя по груди, именно по верхней части груди, где
эта ладонка, и клянется брату, что у него есть средство не быть подлецом, но
что все-таки он останется подлецом, ибо предвидит, что не воспользуется
средством, не хватит силы душевной, не хватит характера. Почему, почему
обвинение не верит показанию Алексея Карамазова, данному так чисто, так
искренно, неподготовленно и правдоподобно? Почему, напротив, заставляет меня
верить деньгам в какой-то расщелине, в подвалах Удольфского замка? В тот же вечер,
после разговора с братом, подсудимый пишет это роковое письмо, и вот это-то
письмо и есть самое главное, самое колоссальное уличение подсудимого в грабеже!
«Буду просить у всех людей, а не дадут люди, убью отца и возьму у него под
тюфяком, в пакете с розовою ленточкой, только бы уехал Иван» – полная-де
программа убийства, как же не он? «Совершилось по написанному!» – восклицает
обвинение. Но, во-первых, письмо пьяное и написано в страшном раздражении;
во-вторых, опять-таки о пакете он пишет со слов Смердякова, потому что сам
пакета не видал, а в-третьих, написано-то оно написано, но совершилось ли по
написанному, это чем доказать? Достал ли подсудимый пакет под подушкой, нашел
ли деньги, существовали ли они даже? Да и за деньгами ли подсудимый побежал,
припомните, припомните! Он побежал сломя голову не грабить, а лишь узнать, где
она, эта женщина, его сокрушившая, – не по программе, стало быть, не по
написанному он побежал, то есть не для обдуманного грабежа, а побежал внезапно,
нечаянно, в ревнивом бешенстве! «Да, скажут, но все-таки, прибежав и убив,
захватил и деньги». Да, наконец, убил ли он еще или нет? Обвинение в грабеже я
отвергаю с негодованием: нельзя обвинять в грабеже, если нельзя указать с
точностью, что именно ограблено, это аксиома! Но убил ли еще он, без грабежа-то
убил ли? Это-то доказано ли? Уж не роман ли и это?»
XII
Да и убийства не было
«Позвольте, господа присяжные, тут жизнь человеческая, и
надо быть осторожнее. Мы слышали, как обвинение само засвидетельствовало, что
до самого последнего дня, до сегодня, до дня суда, колебалось обвинить
подсудимого в полной и совершенной преднамеренности убийства, колебалось до
самого этого рокового „пьяного“ письма, представленного сегодня суду.
„Совершилось как по писаному!“ Но опять-таки повторяю: он побежал к ней, за
ней, единственно только узнать, где она. Ведь это факт непреложный. Случись она
дома, он никуда бы не побежал, а остался при ней и не сдержал бы того, что в
письме обещал. Он побежал нечаянно и внезапно, а о „пьяном“ письме своем он,
может быть, вовсе тогда и не помнил. „Захватил, дескать, пестик“ – и помните,
как из этого одного пестика нам вывели целую психологию: почему-де он должен
был принять этот пестик за оружие, схватить его как оружие, и проч., и проч.
Тут мне приходит в голову одна самая обыкновенная мысль: ну что, если б этот
пестик лежал не на виду, не на полке, с которой схватил его подсудимый, а был
прибран в шкаф? – ведь подсудимому не мелькнул бы он тогда в глаза, и он бы
убежал без оружия, с пустыми руками, и вот, может быть, никого бы тогда и не
убил. Каким же образом я могу заключать о пестике как о доказательстве
вооружения и преднамерения? Да, но он кричал по трактирам, что убьет отца, а за
два дня, в тот вечер, когда написал свое пьяное письмо, был тих и поссорился в
трактире лишь с одним только купеческим приказчиком, „потому-де, что Карамазов
не мог не поссориться“. А я отвечу на это, что уж если замыслил такое убийство,
да еще по плану, по написанному, то уж наверно бы не поссорился и с
приказчиком, да, может быть, и в трактир не зашел бы вовсе, потому что душа,
замыслившая такое дело, ищет тишины и стушевки, ищет исчезновения, чтобы не
видали, чтобы не слыхали: „Забудьте-де обо мне, если можете“, и это не по
расчету только, а по инстинкту. Господа присяжные, психология о двух концах, и
мы тоже умеем понимать психологию. Что же до всех этих трактирных криков во
весь этот месяц, то мало ли раз кричат дети али пьяные гуляки, выходя из
кабаков и ссорясь друг с другом: „Я убью тебя“, но ведь не убивают же. Да и самое
это роковое письмо – ну не пьяное ли оно раздражение тоже, не крик ли из кабака
выходящего: убью, дескать, всех вас убью! Почему не так, почему не могло быть
так? Почему это письмо роковое, почему, напротив, оно не смешное? А вот именно
потому, что найден труп убитого отца, потому что свидетель видел подсудимого в
саду, вооруженного и убегающего, и сам был повержен им, стало быть, и
совершилось все по написанному, а потому и письмо не смешное, а роковое. Слава
Богу, мы дошли до точки: „коли был в саду, значит, он и убил“. Этими двумя
словечками: коли был, так уж непременно и значит, все исчерпывается, все
обвинение – «был, так и значит». А если не значит, хотя бы и был? О, я
согласен, что совокупность фактов, совпадение фактов действительно довольно
красноречивы. Но рассмотрите, однако, все эти факты отдельно, не внушаясь их
совокупностью: почему, например, обвинение ни за что не хочет допустить
правдивости показания подсудимого, что он убежал от отцова окошка? Вспомните
даже сарказмы, в которые пускается здесь обвинение насчет почтительности и
«благочестивых» чувств, вдруг обуявших убийцу. А что, если и в самом деле тут
было нечто подобное, то есть хоть не почтительность чувств, но благочестивость
чувств? «Должно быть, мать за меня замолила в эту минуту», – показывает на
следствии подсудимый, и вот он убежал, чуть лишь уверился, что Светловой у отца
в доме нет. «Но он не мог увериться чрез окно», – возражает нам обвинение. А
почему же не мог? Ведь окно отворилось же на поданные подсудимым знаки. Тут
могло быть произнесено одно какое-нибудь такое слово Федором Павловичем, мог
вырваться какой-нибудь такой крик – и подсудимый мог вдруг удостовериться, что
Светловой тут нет. Почему непременно предполагать так, как мы воображаем, как
предположили воображать? В действительности может мелькнуть тысяча вещей,
ускользающих от наблюдения самого тонкого романиста. «Да, но Григорий видел
дверь отворенною, а стало быть, подсудимый был в доме наверно, а стало быть, и
убил». Об этой двери, господа присяжные… Видите ли, об отворенной этой двери
свидетельствует лишь одно лицо, бывшее, однако, в то время в таком состоянии
само, что… Но пусть, пусть была дверь отворена, пусть подсудимый отперся,
солгал из чувства самозащиты, столь понятного в его положении, пусть, пусть он
проник в дом, был в доме – ну и что же, почему же непременно коли был, то и
убил? Он мог ворваться, пробежать по комнатам, мог оттолкнуть отца, мог даже
ударить отца, но, удостоверившись, что Светловой нет у него, убежал, радуясь,
что ее нет и что убежал, отца не убив. Именно потому, может быть, и соскочил
через минуту с забора к поверженному им в азарте Григорию, что в состоянии был
ощущать чувство чистое, чувство сострадания и жалости, потому что убежал от
искушения убить отца, потому что ощущал в себе сердце чистое и радость, что не
убил отца. Красноречиво до ужаса описывает нам обвинитель страшное состояние
подсудимого в селе Мокром, когда любовь вновь открылась ему, зовя его в новую
жизнь, и когда ему уже нельзя было любить, потому что сзади был окровавленный труп
отца его, а за трупом казнь. И однако же, обвинитель все-таки допустил любовь,
которую и объяснил по своей психологии: «Пьяное, дескать, состояние,
преступника везут на казнь, еще долго ждать, и проч., и проч.». Но не другое ли
вы создали лицо, господин обвинитель, опять-таки спрашиваю? Так ли, так ли груб
и бездушен подсудимый, что мог еще думать в тот момент о любви и о вилянии пред
судом, если бы действительно на нем была кровь отца? Нет, нет и нет! Только что
открылось, что она его любит, зовет с собою, сулит ему новое счастье, – о,
клянусь, он должен был тогда почувствовать двойную, тройную потребность убить
себя и убил бы себя непременно, если бы сзади его лежал труп отца! О нет, не
забыл бы, где лежат его пистолеты! Я знаю подсудимого: дикая, деревянная
бессердечность, взведенная на него обвинением, несовместна с его характером. Он
бы убил себя, это наверно; он не убил себя именно потому, что «мать замолила о
нем», и сердце его было неповинно в крови отца. Он мучился, он горевал в ту
ночь в Мокром лишь о поверженном старике Григории и молил про себя Бога, чтобы
старик встал и очнулся, чтоб удар его был несмертелен и миновала бы казнь за
него. Почему не принять такое толкование событий? Какое мы имеем твердое
доказательство, что подсудимый нам лжет? А вот труп-то отца, укажут нам тотчас
же снова: он выбежал, он не убил, ну так кто же убил старика?
