– Есть, – сказал он в одной группе, как передавали потом, –
есть эти невидимые нити, связующие защитника с присяжными. Они завязываются и
предчувствуются еще во время речи. Я ощутил их, они существуют. Дело наше,
будьте спокойны.
– А вот что-то наши мужички теперь скажут? – проговорил один
нахмуренный, толстый и рябой господин, подгородный помещик, подходя к одной
группе разговаривавших господ.
– Да ведь не одни мужички. Там четыре чиновника.
– Да, вот чиновники, – проговорил, подходя, член земской
управы.
– А вы Назарьева-то, Прохора Ивановича, знаете, вот этот
купец-то с медалью, присяжный-то?
– А что?
– Ума палата.
– Да он все молчит.
– Молчит-то молчит, да ведь тем и лучше. Не то что петербургскому
его учить, сам весь Петербург научит. Двенадцать человек детей, подумайте!
– Да помилуйте, неужто не оправдают? – кричал в другой
группе один из молодых наших чиновников.
– Оправдают наверно, – послышался решительный голос.
– Стыдно, позорно было бы не оправдать! – восклицал
чиновник. – Пусть он убил, но ведь отец и отец! И наконец, он был в таком
исступлении… Он действительно мог только махнуть пестом, и тот повалился. Плохо
только, что лакея тут притянули. Это просто смешной эпизод. Я бы на месте
защитника так прямо и сказал: убил, но не виновен, вот и черт с вами!
– Да он так и сделал, только «черт с вами» не сказал.
– Нет, Михаил Семеныч, почти что сказал, – подхватил третий
голосок.
– Помилуйте, господа, ведь оправдали же у нас Великим постом
актрису, которая законной жене своего любовника горло перерезала.
– Да ведь не дорезала.
– Все равно, все равно, начала резать!
– А про детей-то как он? Великолепно!
– Великолепно.
– Ну, а про мистику-то, про мистику-то, а?
– Да полноте вы о мистике, – вскричал еще кто-то, – вы
вникните в Ипполита-то, в судьбу-то его отселева дня! Ведь ему завтрашний день
его прокурорша за Митеньку глаза выцарапает.
– А она здесь?
– Чего здесь? Была бы здесь, здесь бы и выцарапала. Дома
сидит, зубы болят. Хе-хе-хе!
– Хе-хе-хе!
В третьей группе.
– А ведь Митеньку-то, пожалуй, и оправдают.
– Чего доброго, завтра весь «Столичный город» разнесет,
десять дней пьянствовать будет.
– Эх ведь черт!
– Да черт-то черт, без черта не обошлось, где ж ему и быть,
как не тут.
– Господа, положим, красноречие. Но ведь нельзя же и отцам
ломать головы безменами. Иначе до чего же дойдем?
– Колесница-то, колесница-то, помните?
– Да, из телеги колесницу сделал.
– А завтра из колесницы телегу, «по мере надобности, все по
мере надобности».
– Ловкий народ пошел. Правда-то есть у нас на Руси, господа,
али нет ее вовсе?
Но зазвонил колокольчик. Присяжные совещались ровно час, ни
больше, ни меньше. Глубокое молчание воцарилось, только что уселась снова
публика. Помню, как присяжные вступили в залу. Наконец-то! Не привожу вопросов
по пунктам, да я их и забыл. Я помню лишь ответ на первый и главный вопрос
председателя, то есть «убил ли с целью грабежа преднамеренно?» (текста не
помню). Все замерло. Старшина присяжных, именно тот чиновник, который был всех
моложе, громко и ясно, при мертвенной тишине залы, провозгласил:
– Да, виновен!
И потом по всем пунктам пошло все то же: виновен да виновен,
и это без малейшего снисхождения! Этого уж никто не ожидал, в снисхождении-то
по крайней мере почти все были уверены. Мертвая тишина залы не прерывалась,
буквально как бы все окаменели – и жаждавшие осуждения, и жаждавшие оправдания.
Но это только в первые минуты. Затем поднялся страшный хаос. Из мужской публики
много оказалось очень довольных. Иные так даже потирали руки, не скрывая своей
радости. Недовольные были как бы подавлены, пожимали плечами, шептались, но как
будто все еще не сообразившись. Но, Боже мой, что сталось с нашими дамами! Я
думал, что они сделают бунт. Сначала они как бы не верили ушам своим. И вдруг,
на всю залу, послышались восклицания: «Да что это такое? Это еще что такое?»
Они повскакали с мест своих. Им, верно, казалось, что все это сейчас же можно
опять переменить и переделать. В это мгновение вдруг поднялся Митя и каким-то
раздирающим воплем прокричал, простирая пред собой руки:
– Клянусь Богом и Страшным судом его, в крови отца моего не
виновен! Катя, прощаю тебе! Братья, други, пощадите другую!
Он не договорил и зарыдал на всю залу, в голос, страшно,
каким-то не своим, а новым, неожиданным каким-то голосом, который бог знает
откуда вдруг у него явился. На хорах, наверху, в самом заднем углу раздался
пронзительный женский вопль: это была Грушенька. Она умолила кого-то еще
давеча, и ее вновь пропустили в залу еще пред началом судебных прений. Митю
увели. Произнесение приговора было отложено до завтра. Вся зала поднялась в
суматохе, но я уже не ждал и не слушал. Запомнил лишь несколько восклицаний,
уже на крыльце, при выходе.
– Двадцать лет рудничков понюхает.
– Не меньше.
– Да-с, мужички наши за себя постояли.
– И покончили нашего Митеньку!
Эпилог
I
Проекты спасти Митю
На пятый день после суда над Митей, очень рано утром, еще в
девятом часу, пришел к Катерине Ивановне Алеша, чтоб сговориться окончательно о
некотором важном для них обоих деле и имея, сверх того, к ней поручение. Она
сидела и говорила с ним в той самой комнате, в которой принимала когда-то
Грушеньку; рядом же, в другой комнате, лежал в горячке и в беспамятстве Иван
Федорович. Катерина Ивановна сейчас же после тогдашней сцены в суде велела
перенести больного и потерявшего сознание Ивана Федоровича к себе в дом,
пренебрегая всяким будущим и неизбежным говором общества и его осуждением. Одна
из двух родственниц ее, которые с ней проживали, уехала тотчас же после сцены в
суде в Москву, другая осталась. Но если б и обе уехали, Катерина Ивановна не
изменила бы своего решения и осталась бы ухаживать за больным и сидеть над ним
день и ночь. Лечили его Варвинский и Герценштубе; московский же доктор уехал
обратно в Москву, отказавшись предречь свое мнение насчет возможного исхода
болезни. Оставшиеся доктора хоть и ободряли Катерину Ивановну и Алешу, но видно
было, что они не могли еще подать твердой надежды. Алеша заходил к больному
брату по два раза в день. Но в этот раз у него было особое, прехлопотливое
дело, и он предчувствовал, как трудно ему будет заговорить о нем, а между тем
он очень торопился: было у него еще другое неотложное дело в это же утро в
другом месте, и надо было спешить. Они уже с четверть часа как разговаривали.
Катерина Ивановна была бледна, сильно утомлена и в то же время в чрезвычайном
болезненном возбуждении: она предчувствовала, зачем, между прочим, пришел к ней
теперь Алеша.
