– Я для чего пришла? – исступленно и торопливо начала она
опять, – ноги твои обнять, руки сжать, вот так до боли, помнишь, как в Москве
тебе сжимала, опять сказать тебе, что ты Бог мой, радость моя, сказать тебе,
что безумно люблю тебя, – как бы простонала она в муке и вдруг жадно приникла
устами к руке его. Слезы хлынули из ее глаз.
Алеша стоял безмолвный и смущенный; он никак не ожидал того,
что увидел.
– Любовь прошла, Митя! – начала опять Катя, – но дорого до
боли мне то, что прошло. Это узнай навек. Но теперь, на одну минутку, пусть
будет то, что могло бы быть, – с искривленною улыбкой пролепетала она, опять
радостно смотря ему в глаза. – И ты теперь любишь другую, и я другого люблю, а
все-таки тебя вечно буду любить, а ты меня, знал ли ты это? Слышишь, люби меня,
всю твою жизнь люби! – воскликнула она с каким-то почти угрожающим дрожанием в
голосе.
– Буду любить и… знаешь, Катя, – переводя дух на каждом
слове, заговорил и Митя, – знаешь, я тебя, пять дней тому, в тот вечер любил…
Когда ты упала, и тебя понесли… Всю жизнь! Так и будет, так вечно будет…
Так оба они лепетали друг другу речи почти бессмысленные и
исступленные, может быть даже и неправдивые, но в эту-то минуту все было
правдой, и сами они верили себе беззаветно.
– Катя, – воскликнул вдруг Митя, – веришь, что я убил? Знаю,
что теперь не веришь, но тогда… когда показывала… Неужто, неужто верила!
– И тогда не верила! Никогда не верила! Ненавидела тебя и
вдруг себя уверила, вот на тот миг… Когда показывала… уверила и верила… а когда
кончила показывать, тотчас опять перестала верить. Знай это все. Я забыла, что
я себя казнить пришла! – с каким-то вдруг совсем новым выражением проговорила
она, совсем непохожим на недавний, сейчашний любовный лепет.
– Тяжело тебе, женщина! – как-то совсем безудержно вырвалось
вдруг у Мити.
– Пусти меня, – прошептала она, – я еще приду, теперь
тяжело!..
Она поднялась было с места, но вдруг громко вскрикнула и отшатнулась
назад. В комнату внезапно, хотя и совсем тихо, вошла Грушенька. Никто ее не
ожидал. Катя стремительно шагнула к дверям, но, поравнявшись с Грушенькой,
вдруг остановилась, вся побелела как мел и тихо, почти шепотом, простонала ей:
– Простите меня!
Та посмотрела на нее в упор и, переждав мгновение, ядовитым,
отравленным злобой голосом ответила:
– Злы мы, мать, с тобой! Обе злы! Где уж нам простить, тебе
да мне? Вот спаси его, и всю жизнь молиться на тебя буду.
– А простить не хочешь! – прокричал Митя Грушеньке, с
безумным упреком.
– Будь покойна, спасу его тебе! – быстро прошептала Катя и
выбежала из комнаты.
– И ты могла не простить ей, после того как она сама же
сказала тебе: «Прости»? – горько воскликнул опять Митя.
– Митя, не смей ее упрекать, права не имеешь! – горячо
крикнул на брата Алеша.
– Уста ее говорили гордые, а не сердце, – с каким-то
омерзением произнесла Грушенька. – Избавит тебя – все прощу…
Она замолкла, как бы что задавив в душе. Она еще не могла
опомниться. Вошла она, как оказалось потом, совсем нечаянно, вовсе ничего не
подозревая и не ожидая встретить, что встретила.
– Алеша, беги за ней! – стремительно обратился к брату Митя,
– скажи ей… не знаю что… не дай ей так уйти!
– Приду к тебе перед вечером! – крикнул Алеша и побежал за
Катей. Он нагнал ее уже вне больничной ограды. Она шла скоро, спешила, но как
только нагнал ее Алеша, быстро проговорила ему:
– Нет, перед этой не могу казнить себя! Я сказала ей «прости
меня», потому что хотела казнить себя до конца. Она не простила… Люблю ее за
это! – искаженным голосом прибавила Катя, и глаза ее сверкнули дикою злобой.
– Брат совсем не ожидал, – пробормотал было Алеша, – он был
уверен, что она не придет…
– Без сомнения. Оставим это, – отрезала она. – Слушайте: я с
вами туда на похороны идти теперь не могу. Я послала им на гробик цветов.
Деньги еще есть у них, кажется. Если надо будет, скажите, что в будущем я
никогда их не оставлю… Ну, теперь оставьте меня, оставьте, пожалуйста. Вы уж
туда опоздали, к поздней обедне звонят… Оставьте меня, пожалуйста!
III
Похороны Илюшечки. Речь у камня
Действительно, он опоздал. Его ждали и даже уже решились без
него нести хорошенький, разубранный цветами гробик в церковь. Это был гроб
Илюшечки, бедного мальчика. Он скончался два дня спустя после приговора Мити.
Алеша еще у ворот дома был встречен криками мальчиков, товарищей Илюшиных. Они
все с нетерпением ждали его и обрадовались, что он наконец пришел. Всех их
собралось человек двенадцать, все пришли со своими ранчиками и сумочками через
плечо. «Папа плакать будет, будьте с папой», – завещал им Илюша, умирая, и
мальчики это запомнили. Во главе их был Коля Красоткин.
– Как я рад, что вы пришли, Карамазов! – воскликнул он,
протягивая Алеше руку. – Здесь ужасно. Право, тяжело смотреть. Снегирев не
пьян, мы знаем наверно, что он ничего сегодня не пил, а как будто пьян… Я тверд
всегда, но это ужасно. Карамазов, если не задержу вас, один бы только еще
вопрос, прежде чем вы войдете?
– Что такое, Коля? – приостановился Алеша.
– Невинен ваш брат или виновен? Он отца убил или лакей? Как
скажете, так и будет. Я четыре ночи не спал от этой идеи.
– Убил лакей, а брат невинен, – ответил Алеша.
– И я то же говорю! – прокричал вдруг мальчик Смуров.
– Итак, он погибнет невинною жертвой за правду! – воскликнул
Коля. – Хоть он и погиб, но он счастлив! Я готов ему завидовать!
– Что вы это, как это можно, и зачем? – воскликнул
удивленный Алеша.
– О, если б и я мог хоть когда-нибудь принести себя в жертву
за правду, – с энтузиазмом проговорил Коля.
– Но не в таком же деле, не с таким же позором, не с таким
же ужасом! – сказал Алеша.
– Конечно… я желал бы умереть за все человечество, а что до
позора, то все равно: да погибнут наши имена. Вашего брата я уважаю!
– И я тоже! – вдруг и уже совсем неожиданно выкрикнул из
толпы тот самый мальчик, который когда-то объявил, что знает, кто основал Трою,
и, крикнув, точно так же, как и тогда, весь покраснел до ушей, как пион.
Алеша вошел в комнату. В голубом, убранном белым рюшем гробе
лежал, сложив ручки и закрыв глазки, Илюша. Черты исхудалого лица его совсем
почти не изменились, и, странно, от трупа почти не было запаху. Выражение лица
было серьезное и как бы задумчивое. Особенно хороши были руки, сложенные
накрест, точно вырезанные из мрамора. В руки ему вложили цветов, да и весь гроб
был уже убран снаружи и снутри цветами, присланными чем свет от Лизы
Хохлаковой. Но прибыли и еще цветы от Катерины Ивановны, и когда Алеша отворил
дверь, штабс-капитан с пучком цветов в дрожащих руках своих обсыпал ими снова
своего дорогого мальчика. Он едва взглянул на вошедшего Алешу, да и ни на кого
не хотел глядеть, даже на плачущую помешанную жену свою, свою «мамочку»,
которая все старалась приподняться на свои больные ноги и заглянуть поближе на
своего мертвого мальчика. Ниночку же дети приподняли с ее стулом и придвинули
вплоть к гробу. Она сидела, прижавшись к нему своею головой, и тоже, должно
быть, тихо плакала. Лицо Снегирева имело вид оживленный, но как бы растерянный,
а вместе с тем и ожесточенный. В жестах его, в вырывавшихся словах его было
что-то полоумное. «Батюшка, милый батюшка!» – восклицал он поминутно, смотря на
Илюшу. У него была привычка, еще когда Илюша был в живых, говорить ему
ласкаючи: «Батюшка, милый батюшка!»
