– Капитан, полноте, мужественный человек обязан переносить,
– бормотал Коля.
– Цветы-то вы испортите, – проговорил и Алеша, – а «мамочка»
ждет их, она сидит плачет, что вы давеча ей не дали цветов от Илюшечки. Там
постелька Илюшина еще лежит…
– Да, да, к мамочке! – вспомнил вдруг опять Снегирев. –
Постельку уберут, уберут! – прибавил он как бы в испуге, что и в самом деле
уберут, вскочил и опять побежал домой. Но было уже недалеко, и все прибежали
вместе. Снегирев стремительно отворил дверь и завопил жене, с которою давеча
так жестокосердно поссорился.
– Мамочка, дорогая, Илюшечка цветочков тебе прислал, ножки
твои больные! – прокричал он, протягивая ей пучочек цветов, померзших и
поломанных, когда он бился сейчас об снег. Но в это самое мгновение увидел он
перед постелькой Илюши, в уголку, Илюшины сапожки, стоявшие оба рядышком,
только что прибранные хозяйкой квартиры, – старенькие, порыжевшие, закорузлые
сапожки, с заплатками. Увидав их, он поднял руки и так и бросился к ним, пал на
колени, схватил один сапожок и, прильнув к нему губами, начал жадно целовать
его, выкрикивая: «Батюшка, Илюшечка, милый батюшка, ножки-то твои где?»
– Куда ты его унес? Куда ты его унес? – раздирающим голосом
завопила помешанная. Тут уж зарыдала и Ниночка. Коля выбежал из комнаты, за ним
стали выходить и мальчики. Вышел наконец за ними и Алеша. «Пусть переплачут, –
сказал он Коле, – тут уж, конечно, нельзя утешать. Переждем минутку и
воротимся».
– Да, нельзя, это ужасно, – подтвердил Коля. – Знаете,
Карамазов, – понизил он вдруг голос, чтоб никто не услышал, – мне очень
грустно, и если б только можно было его воскресить, то я бы отдал все на свете!
– Ах, и я тоже, – сказал Алеша.
– Как вы думаете, Карамазов, приходить нам сюда сегодня
вечером? Ведь он напьется.
– Может быть, и напьется. Придем мы с вами только вдвоем,
вот и довольно, чтоб посидеть с ними часок, с матерью и с Ниночкой, а если все
придем разом, то им опять все напомним, – посоветовал Алеша.
– Там у них теперь хозяйка стол накрывает, – эти поминки,
что ли, будут, поп придет; возвращаться нам сейчас туда, Карамазов, иль нет?
– Непременно, – сказал Алеша.
– Странно все это, Карамазов, такое горе, и вдруг какие-то
блины, как это все неестественно по нашей религии!
– У них там и семга будет, – громко заметил вдруг мальчик,
открывший Трою.
– Я вас серьезно прошу, Карташов, не вмешиваться более с
вашими глупостями, особенно когда с вами не говорят и не хотят даже знать, есть
ли вы на свете, – раздражительно отрезал в его сторону Коля. Мальчик так и вспыхнул,
но ответить ничего не осмелился. Между тем все тихонько брели по тропинке, и
вдруг Смуров воскликнул:
– Вот Илюшин камень, под которым его хотели похоронить!
Все молча остановились у большого камня. Алеша посмотрел, и
целая картина того, что Снегирев рассказывал когда-то об Илюшечке, как тот,
плача и обнимая отца, восклицал: «Папочка, папочка, как он унизил тебя!» –
разом представилась его воспоминанию. Что-то как бы сотряслось в его душе. Он с
серьезным и важным видом обвел глазами все эти милые, светлые лица школьников,
Илюшиных товарищей, и вдруг сказал им:
– Господа, мне хотелось бы вам сказать здесь, на этом самом
месте, одно слово.
Мальчики обступили его и тотчас устремили на него
пристальные, ожидающие взгляды.
– Господа, мы скоро расстанемся. Я теперь пока несколько
времени с двумя братьями, из которых один пойдет в ссылку, а другой лежит при
смерти. Но скоро я здешний город покину, может быть очень надолго. Вот мы и
расстанемся, господа. Согласимся же здесь, у Илюшина камушка, что не будем
никогда забывать – во-первых, Илюшечку, а во-вторых, друг об друге. И что бы
там ни случилось с нами потом в жизни, хотя бы мы и двадцать лет потом не
встречались, – все-таки будем помнить о том, как мы хоронили бедного мальчика,
в которого прежде бросали камни, помните, там у мостика-то? – а потом так все
его полюбили. Он был славный мальчик, добрый и храбрый мальчик, чувствовал
честь и горькую обиду отцовскую, за которую и восстал. Итак, во-первых, будем
помнить его, господа, во всю нашу жизнь. И хотя бы мы были заняты самыми
важными делами, достигли почестей или впали бы в какое великое несчастье – все
равно не забывайте никогда, как нам было раз здесь хорошо, всем сообща,
соединенным таким хорошим и добрым чувством, которое и нас сделало на это время
любви нашей к бедному мальчику, может быть, лучшими, чем мы есть в самом деле.
Голубчики мои, – дайте я вас так назову – голубчиками, потому что вы все очень
похожи на них, на этих хорошеньких сизых птичек, теперь, в эту минуту, как я
смотрю на ваши добрые, милые лица, – милые мои деточки, может быть, вы не
поймете, что я вам скажу, потому что я говорю часто очень непонятно, но вы
все-таки запомните и потом когда-нибудь согласитесь с моими словами. Знайте же,
что ничего нет выше, и сильнее, и здоровее, и полезнее впредь для жизни, как
хорошее какое-нибудь воспоминание, и особенно вынесенное еще из детства, из
родительского дома. Вам много говорят про воспитание ваше, а вот какое-нибудь
этакое прекрасное, святое воспоминание, сохраненное с детства, может быть,
самое лучшее воспитание и есть. Если много набрать таких воспоминаний с собою в
жизнь, то спасен человек на всю жизнь. И даже если и одно только хорошее
воспоминание при нас останется в нашем сердце, то и то может послужить
когда-нибудь нам во спасение. Может быть, мы станем даже злыми потом, даже пред
дурным поступком устоять будем не в силах, над слезами человеческими будем
смеяться и над теми людьми, которые говорят, вот как давеча Коля воскликнул:
«Хочу пострадать за всех людей», – и над этими людьми, может быть, злобно
издеваться будем. А все-таки как ни будем мы злы, чего не дай Бог, но как
вспомним про то, как мы хоронили Илюшу, как мы любили его в последние дни и как
вот сейчас говорили так дружно и так вместе у этого камня, то самый жестокий из
нас человек и самый насмешливый, если мы такими сделаемся, все-таки не посмеет
внутри себя посмеяться над тем, как он был добр и хорош в эту теперешнюю
минуту! Мало того, может быть, именно это воспоминание одно его от великого зла
удержит, и он одумается и скажет: «Да, я был тогда добр, смел и честен». Пусть
усмехнется про себя, это ничего, человек часто смеется над добрым и хорошим;
это лишь от легкомыслия; но уверяю вас, господа, что как усмехнется, так тотчас
же в сердце скажет: «Нет, это я дурно сделал, что усмехнулся, потому что над
этим нельзя смеяться!»
– Это непременно так будет, Карамазов, я вас понимаю,
Карамазов! – воскликнул, сверкнув глазами, Коля. Мальчики заволновались и тоже
хотели что-то воскликнуть, но сдержались, пристально и умиленно смотря на
оратора.
– Это я говорю на тот страх, что мы дурными сделаемся, –
продолжал Алеша, – но зачем нам и делаться дурными, не правда ли, господа?
Будем, во-первых и прежде всего, добры, потом честны, а потом – не будем
никогда забывать друг об друге. Это я опять-таки повторяю. Я слово вам даю от
себя, господа, что я ни одного из вас не забуду; каждое лицо, которое на меня
теперь, сейчас, смотрит, припомню, хоть бы и чрез тридцать лет. Давеча вот Коля
сказал Карташову, что мы будто бы не хотим знать, «есть он или нет на свете?»
Да разве я могу забыть, что Карташов есть на свете и что вот он не краснеет уж
теперь, как тогда, когда Трою открыл, а смотрит на меня своими славными,
добрыми, веселыми глазками. Господа, милые мои господа, будем все великодушны и
смелы, как Илюшечка, умны, смелы и великодушны, как Коля (но который будет
гораздо умнее, когда подрастет), и будем такими же стыдливыми, но умненькими и
милыми, как Карташов. Да чего я говорю про них обоих! Все вы, господа, милы мне
отныне, всех вас заключу в мое сердце, а вас прошу заключить и меня в ваше
сердце! Ну, а кто нас соединил в этом добром хорошем чувстве, об котором мы
теперь всегда, всю жизнь вспоминать будем и вспоминать намерены, кто как не
Илюшечка, добрый мальчик, милый мальчик, дорогой для нас мальчик на веки веков!
Не забудем же его никогда, вечная ему и хорошая память в наших сердцах, отныне
и во веки веков!
