Случилось так, что и генеральша скоро после того умерла, но
выговорив, однако, в завещании обоим малюткам по тысяче рублей каждому «на их
обучение, и чтобы все эти деньги были на них истрачены непременно, но с тем,
чтобы хватило вплоть до совершеннолетия, потому что слишком довольно и такой
подачки для этаких детей, а если кому угодно, то пусть сам раскошеливается», и
проч., и проч. Я завещания сам не читал, но слышал, что именно было что-то
странное в этом роде и слишком своеобразно выраженное. Главным наследником
старухи оказался, однако же, честный человек, губернский предводитель
дворянства той губернии Ефим Петрович Поленов. Списавшись с Федором Павловичем
и мигом угадав, что от него денег на воспитание его же детей не вытащишь (хотя
тот прямо никогда не отказывал, а только всегда в этаких случаях тянул, иногда
даже изливаясь в чувствительностях), он принял в сиротах участие лично и
особенно полюбил младшего из них, Алексея, так что тот долгое время даже и рос
в его семействе. Это я прошу читателя заметить с самого начала. И если кому
обязаны были молодые люди своим воспитанием и образованием на всю свою жизнь, то
именно этому Ефиму Петровичу, благороднейшему и гуманнейшему человеку, из
таких, какие редко встречаются. Он сохранил малюткам по их тысяче, оставленной
генеральшей, неприкосновенно, так что они к совершеннолетию их возросли
процентами, каждая до двух, воспитал же их на свои деньги и уж, конечно,
гораздо более, чем по тысяче, издержал на каждого. В подробный рассказ их
детства и юности я опять пока не вступаю, а обозначу лишь самые главные
обстоятельства. Впрочем, о старшем, Иване, сообщу лишь то, что он рос каким-то
угрюмым и закрывшимся сам в себе отроком, далеко не робким, но как бы еще с
десяти лет проникнувшим в то, что растут они все-таки в чужой семье и на чужих
милостях и что отец у них какой-то такой, о котором даже и говорить стыдно, и
проч., и проч. Этот мальчик очень скоро, чуть не в младенчестве (как передавали
по крайней мере), стал обнаруживать какие-то необыкновенные и блестящие
способности к учению. В точности не знаю, но как-то так случилось, что с семьей
Ефима Петровича он расстался чуть ли не тринадцати лет, перейдя в одну из
московских гимназий и на пансион к какому-то опытному и знаменитому тогда
педагогу, другу с детства Ефима Петровича. Сам Иван рассказывал потом, что все
произошло, так сказать, от «пылкости к добрым делам» Ефима Петровича,
увлекшегося идеей, что гениальных способностей мальчик должен и воспитываться у
гениального воспитателя. Впрочем, ни Ефима Петровича, ни гениального
воспитателя уже не было в живых, когда молодой человек, кончив гимназию,
поступил в университет. Так как Ефим Петрович плохо распорядился и получение
завещанных самодуркой генеральшей собственных детских денег, возросших с тысячи
уже на две процентами, замедлилось по разным совершенно неизбежимым у нас
формальностям и проволочкам, то молодому человеку в первые его два года в
университете пришлось очень солоно, так как он принужден был все это время
кормить и содержать себя сам и в то же время учиться. Заметить надо, что он
даже и попытки не захотел тогда сделать списаться с отцом, – может быть, из
гордости, из презрения к нему, а может быть, вследствие холодного здравого
рассуждения, подсказавшего ему, что от папеньки никакой чуть-чуть серьезной
поддержки не получит. Как бы там ни было, молодой человек не потерялся
нисколько и добился-таки работы, сперва уроками в двугривенный, а потом бегая
по редакциям газет и доставляя статейки в десять строчек об уличных
происшествиях, за подписью «Очевидец». Статейки эти, говорят, были так всегда
любопытно и пикантно составлены, что быстро пошли в ход, и уж в этом одном
молодой человек оказал все свое практическое и умственное превосходство над тою
многочисленною, вечно нуждающеюся и несчастною частью нашей учащейся молодежи
обоего пола, которая в столицах, по обыкновению, с утра до ночи обивает пороги
разных газет и журналов, не умея ничего лучше выдумать, кроме вечного
повторения одной и той же просьбы о переводах с французского или о переписке.
Познакомившись с редакциями, Иван Федорович все время потом не разрывал связей
с ними и в последние свои годы в университете стал печатать весьма талантливые
разборы книг на разные специальные темы, так что даже стал в литературных
кружках известен. Впрочем, лишь в самое только последнее время ему удалось
случайно обратить на себя вдруг особенное внимание в гораздо большем круге читателей,
так что его весьма многие разом тогда отметили и запомнили. Это был довольно
любопытный случай. Уже выйдя из университета и приготовляясь на свои две тысячи
съездить за границу, Иван Федорович вдруг напечатал в одной из больших газет
одну странную статью, обратившую на себя внимание даже и неспециалистов, и,
главное, по предмету, по-видимому, вовсе ему незнакомому, потому что кончил он
курс естественником. Статья была написана на поднявшийся повсеместно тогда
вопрос о церковном суде. Разбирая некоторые уже поданные мнения об этом
вопросе, он высказал и свой личный взгляд. Главное было в тоне и в
замечательной неожиданности заключения. А между тем многие из церковников
решительно сочли автора за своего. И вдруг рядом с ними не только гражданственники,
но даже сами атеисты принялись и с своей стороны аплодировать. В конце концов
некоторые догадливые люди решили, что вся статья есть лишь дерзкий фарс и
насмешка. Упоминаю о сем случае особенно потому, что статья эта своевременно
проникла и в подгородный знаменитый наш монастырь, где возникшим вопросом о
церковном суде вообще интересовались, – проникла и произвела совершенное
недоумение. Узнав же имя автора, заинтересовались и тем, что он уроженец нашего
города и сын «вот этого самого Федора Павловича». А тут вдруг к самому этому
времени явился к нам и сам автор.
Зачем приехал тогда к нам Иван Федорович, – я, помню, даже и
тогда еще задавал себе этот вопрос с каким-то почти беспокойством. Столь
роковой приезд этот, послуживший началом ко стольким последствиям, для меня
долго потом, почти всегда, оставался делом неясным. Вообще судя, странно было,
что молодой человек, столь ученый, столь гордый и осторожный на вид, вдруг
явился в такой безобразный дом, к такому отцу, который всю жизнь его
игнорировал, не знал его и не помнил, и хоть не дал бы, конечно, денег ни за
что и ни в каком случае, если бы сын у него попросил, но все же всю жизнь
боялся, что и сыновья, Иван и Алексей, тоже когда-нибудь придут да и попросят
денег. И вот молодой человек поселяется в доме такого отца, живет с ним месяц и
другой, и оба уживаются как не надо лучше. Последнее даже особенно удивило не
только меня, но и многих других. Петр Александрович Миусов, о котором я говорил
уже выше, дальний родственник Федора Павловича по его первой жене, случился
тогда опять у нас, в своем подгородном имении, пожаловав из Парижа, в котором
уже совсем поселился. Помню, он-то именно и дивился всех более, познакомившись
с заинтересовавшим его чрезвычайно молодым человеком, с которым он не без
внутренней боли пикировался иногда познаниями. «Он горд, – говорил он нам тогда
про него, – всегда добудет себе копейку, у него и теперь есть деньги на
заграницу – чего ж ему здесь надо? Всем ясно, что он приехал к отцу не за
деньгами, потому что во всяком случае отец их не даст. Пить вино и
развратничать он не любит, а между тем старик и обойтись без него не может, до
того ужились!» Это была правда; молодой человек имел даже видимое влияние на
старика; тот почти начал его иногда как будто слушаться, хотя был чрезвычайно и
даже злобно подчас своенравен; даже вести себя начал иногда приличнее…
