Было уже семь часов и смеркалось, когда Алеша пошел к
Катерине Ивановне, занимавшей один очень просторный и удобный дом на Большой
улице. Алеша знал, что она живет с двумя тетками. Одна из них приходилась,
впрочем, теткой лишь сестре Агафье Ивановне; это была та бессловесная особа в
доме ее отца, которая ухаживала за нею там вместе с сестрой, когда она приехала
к ним туда из института. Другая же тетка была тонная и важная московская
барыня, хотя и из бедных. Слышно было, что обе они подчинялись во всем Катерине
Ивановне и состояли при ней единственно для этикета. Катерина же Ивановна
подчинялась лишь своей благодетельнице, генеральше, оставшейся за болезнию в
Москве и к которой она обязана была посылать по два письма с подробными
известиями о себе каждую неделю.
Когда Алеша вошел в переднюю и попросил о себе доложить
отворившей ему горничной, в зале, очевидно, уже знали о его прибытии (может
быть, заметили его из окна), но только Алеша вдруг услышал какой-то шум,
послышались чьи-то бегущие женские шаги, шумящие платья: может быть, выбежали
две или три женщины. Алеше показалось странным, что он мог произвести своим
прибытием такое волнение. Его, однако, тотчас же ввели в залу. Это была большая
комната, уставленная элегантною и обильною мебелью, совсем не
по-провинциальному. Было много диванов и кушеток, диванчиков, больших и
маленьких столиков; были картины на стенах, вазы и лампы на столах, было много
цветов, был даже аквариум у окна. От сумерек в комнате было несколько
темновато. Алеша разглядел на диване, на котором, очевидно, сейчас сидели,
брошенную шелковую мантилью, а на столе пред диваном две недопитые чашки
шоколату, бисквиты, хрустальную тарелку с синим изюмом и другую с конфетами.
Кого-то угощали. Алеша догадался, что попал на гостей, и поморщился. Но в тот
же миг поднялась портьера и быстрыми, спешными шагами вошла Катерина Ивановна,
с радостною восхищенною улыбкой протягивая обе руки Алеше. В ту же минуту
служанка внесла и поставила на стол две зажженные свечи.
– Слава Богу, наконец-то и вы! Я одного только вас и молила
у Бога весь день! Садитесь.
Красота Катерины Ивановны еще и прежде поразила Алешу, когда
брат Дмитрий, недели три тому назад, привозил его к ней в первый раз
представить и познакомить, по собственному чрезвычайному желанию Катерины
Ивановны. Разговор между ними в то свидание, впрочем, не завязался. Полагая,
что Алеша очень сконфузился, Катерина Ивановна как бы щадила его и все время
проговорила в тот раз с Дмитрием Федоровичем. Алеша молчал, но многое очень
хорошо разглядел. Его поразила властность, гордая развязность, самоуверенность
надменной девушки. И все это было несомненно. Алеша чувствовал, что он не
преувеличивает. Он нашел, что большие черные горящие глаза ее прекрасны и
особенно идут к ее бледному, даже несколько бледно-желтому продолговатому лицу.
Но в этих глазах, равно как и в очертании прелестных губ, было нечто такое, во
что, конечно, можно было брату его влюбиться ужасно, но что, может быть, нельзя
было долго любить. Он почти прямо высказал свою мысль Дмитрию, когда тот после
визита пристал к нему, умоляя его не утаить, какое он вынес впечатление,
повидав его невесту.
– Ты будешь с нею счастлив, но, может быть… неспокойно
счастлив.
– То-то брат, такие такими и остаются, они не смиряются пред
судьбой. Так ты думаешь, что я не буду ее вечно любить?
– Нет, может быть, ты будешь ее вечно любить, но, может
быть, не будешь с нею всегда счастлив…
Алеша произнес тогда свое мнение, краснея и досадуя на себя,
что, поддавшись просьбам брата, высказал такие «глупые» мысли. Потому что ему
самому его мнение показалось ужасно как глупым тотчас же, как он его высказал.
Да и стыдно стало ему высказывать так властно мнение о женщине. Тем с большим
изумлением почувствовал он теперь при первом взгляде на выбежавшую к нему
Катерину Ивановну, что, может быть, тогда он очень ошибся. В этот раз лицо ее
сияло неподдельною простодушною добротой, прямою и пылкою искренностью. Изо
всей прежней «гордости и надменности», столь поразивших тогда Алешу, замечалась
теперь лишь одна смелая, благородная энергия и какая-то ясная, могучая вера в
себя. Алеша понял с первого взгляда на нее, с первых слов, что весь трагизм ее
положения относительно столь любимого ею человека для нее вовсе не тайна, что
она, может быть, уже знает все, решительно все. И однако же, несмотря на то,
было столько света в лице ее, столько веры в будущее. Алеша почувствовал себя
пред нею вдруг серьезно и умышленно виноватым. Он был побежден и привлечен
сразу. Кроме всего этого, он заметил с первых же слов ее, что она в каком-то
сильном возбуждении, может быть очень в ней необычайном, – возбуждении, похожем
почти даже на какой-то восторг.
– Я потому так ждала вас, что от вас от одного могу теперь
узнать всю правду – ни от кого больше!
– Я пришел… – пробормотал Алеша, путаясь, – я… он послал
меня…
– А, он послал вас, ну так я и предчувствовала. Теперь все
знаю, все! – воскликнула Катерина Ивановна с засверкавшими вдруг глазами. –
Постойте, Алексей Федорович, я вам заранее скажу, зачем я вас так ожидала.
Видите, я, может быть, гораздо более знаю, чем даже вы сами; мне не известий от
вас нужно. Мне вот что от вас нужно: мне надо знать ваше собственное, личное
последнее впечатление о нем, мне нужно, чтобы вы мне рассказали в самом прямом,
неприкрашенном, в грубом даже (о, во сколько хотите грубом!) виде – как вы сами
смотрите на него сейчас и на его положение после вашей с ним встречи сегодня?
Это будет, может быть, лучше, чем если б я сама, к которой он не хочет больше
ходить, объяснилась с ним лично. Поняли вы, чего я от вас хочу? Теперь с чем же
он вас послал ко мне (я так и знала, что он вас пошлет!) – говорите просто,
самое последнее слово говорите!..
– Он приказал вам… кланяться, и что больше не придет
никогда… а вам кланяться.
– Кланяться? Он так и сказал, так и выразился?
– Да.
– Мельком, может быть, нечаянно, ошибся в слове, не то слово
поставил, какое надо?
– Нет, он велел именно, чтоб я передал это слово:
«кланяться». Просил раза три, чтоб я не забыл передать.
Катерина Ивановна вспыхнула.
– Помогите мне теперь, Алексей Федорович, теперь-то мне и
нужна ваша помощь: я вам скажу мою мысль, а вы мне только скажите на нее, верно
или нет я думаю. Слушайте, если б он велел мне кланяться мельком, не настаивая
на передаче слова, не подчеркивая слова, то это было бы все… Тут был бы конец!
Но если он особенно настаивал на этом слове, если особенно поручал вам не
забыть передать мне этот поклон, – то, стало быть, он был в возбуждении, вне
себя, может быть? Решился и решения своего испугался! Не ушел от меня твердым
шагом, а полетел с горы. Подчеркивание этого слова может означать одну браваду…
– Так, так! – горячо подтвердил Алеша, – мне самому так
теперь кажется.
– А коли так, то он еще не погиб! Он только в отчаянии, но я
еще могу спасти его. Стойте: не передавал ли он вам что-нибудь о деньгах, о
трех тысячах?
