– И не смейте говорить мне такие слова, обаятельница,
волшебница! Вами-то гнушаться? Вот я нижнюю губку вашу еще раз поцелую. Она у
вас точно припухла, так вот чтоб она еще больше припухла, и еще, еще…
Посмотрите, как она смеется, Алексей Федорович, сердце веселится, глядя на
этого ангела… – Алеша краснел и дрожал незаметною малою дрожью.
– Нежите вы меня, милая барышня, а я, может, и вовсе не стою
ласки вашей.
– Не стоит! Она-то этого не стоит! – воскликнула опять с тем
же жаром Катерина Ивановна, – знайте, Алексей Федорович, что мы фантастическая
головка, что мы своевольное, но гордое-прегордое сердечко! Мы благородны,
Алексей Федорович, мы великодушны, знаете ли вы это? Мы были лишь несчастны. Мы
слишком скоро готовы были принести всякую жертву недостойному, может быть, или
легкомысленному человеку. Был один, один тоже офицер, мы его полюбили, мы ему
все принесли, давно это было, пять лет назад, а он нас забыл, он женился.
Теперь он овдовел, писал, он едет сюда, – и знайте, что мы одного его, одного
его только любим до сих пор и любили всю жизнь! Он приедет, и Грушенька опять
будет счастлива, а все пять лет эти она была несчастна. Но кто же попрекнет ее,
кто может похвалиться ее благосклонностью! Один этот старик безногий, купец, –
но он был скорей нашим отцом, другом нашим, оберегателем. Он застал нас тогда в
отчаянии, в муках, оставленную тем, кого мы так любили… да ведь она утопиться
тогда хотела, ведь старик этот спас ее, спас ее!
– Очень уж вы защищаете меня, милая барышня, очень уж вы во
всем поспешаете, – протянула опять Грушенька.
– Защищаю? Да нам ли защищать, да еще смеем ли мы тут
защищать? Грушенька, ангел, дайте мне вашу ручку, посмотрите на эту пухленькую,
маленькую, прелестную ручку, Алексей Федорович; видите ли вы ее, она мне
счастье принесла и воскресила меня, и я вот целовать ее сейчас буду, и сверху и
в ладошку, вот, вот и вот! – И она три раза как бы в упоении поцеловала
действительно прелестную, слишком, может быть, пухлую ручку Грушеньки. Та же,
протянув эту ручку, с нервным, звонким прелестным смешком следила за «милою
барышней», и ей видимо было приятно, что ее ручку так целуют. «Может быть,
слишком уж много восторга», – мелькнуло в голове Алеши. Он покраснел. Сердце
его было все время как-то особенно неспокойно.
– Не устыдите ведь вы меня, милая барышня, что ручку мою при
Алексее Федоровиче так целовали.
– Да разве я вас тем устыдить хотела? – промолвила несколько
удивленно Катерина Ивановна, – ах, милая, как вы меня дурно понимаете!
– Да вы-то меня, может, тоже не так совсем понимаете, милая
барышня, я, может, гораздо дурнее того, чем у вас на виду. Я сердцем дурная, я
своевольная. Я Дмитрия Федоровича, бедного, из-за насмешки одной тогда
заполонила.
– Но ведь теперь вы же его и спасете. Вы дали слово. Вы
вразумите его, вы откроете ему, что любите другого, давно, и который теперь вам
руку свою предлагает…
– Ах нет, я вам не давала такого слова. Вы это сами мне все
говорили, а я не давала.
– Я вас не так, стало быть, поняла, – тихо и как бы капельку
побледнев, проговорила Катерина Ивановна. – Вы обещали…
– Ах нет, ангел-барышня, ничего я вам не обещала, – тихо и
ровно все с тем же веселым и невинным выражением перебила Грушенька. – Вот и
видно сейчас, достойная барышня, какая я пред вами скверная и самовластная. Мне
что захочется, так я так и поступлю. Давеча я, может, вам и пообещала что, а
вот сейчас опять думаю: вдруг он опять мне понравится, Митя-то, – раз уж мне
ведь он очень понравился, целый час почти даже нравился. Вот я, может быть,
пойду да и скажу ему сейчас, чтоб он у меня с сего же дня остался… Вот я какая
непостоянная…
– Давеча вы говорили… совсем не то… – едва проговорила
Катерина Ивановна.
– Ах, давеча! А ведь я сердцем нежная, глупая. Ведь подумать
только, что он из-за меня перенес! А вдруг домой приду да и пожалею его – тогда
что?
– Я не ожидала…
– Эх, барышня, какая вы предо мной добрая, благородная
выходите. Вот вы теперь, пожалуй, меня, этакую дуру, и разлюбите за мой
характер. Дайте мне вашу милую ручку, ангел-барышня, – нежно попросила она и
как бы с благоговением взяла ручку Катерины Ивановны. – Вот я, милая барышня,
вашу ручку возьму и так же, как вы мне, поцелую. Вы мне три раза поцеловали, а
мне бы вам надо триста раз за это поцеловать, чтобы сквитаться. Да так уж и
быть, а затем пусть как Бог пошлет; может, я вам полная раба буду и во всем
пожелаю вам рабски угодить. Как Бог положит, пусть так оно и будет безо всяких
между собой сговоров и обещаний. Ручка-то, ручка-то у вас милая, ручка-то!
Барышня вы милая, раскрасавица вы моя невозможная!
Она тихо понесла эту ручку к губам своим, правда, с странною
целью: «сквитаться» поцелуями. Катерина Ивановна не отняла руки: она с робкою
надеждой выслушала последнее, хотя тоже очень странно выраженное обещание
Грушеньки «рабски» угодить ей; она напряженно смотрела ей в глаза: она видела в
этих глазах все то же простодушное, доверчивое выражение, все ту же ясную
веселость… «Она, может быть, слишком наивна!» – промелькнуло надеждой в сердце
Катерины Ивановны. Грушенька меж тем как бы в восхищении от «милой ручки»
медленно поднимала ее к губам своим. Но у самых губ она вдруг ручку задержала
на два, на три мгновения, как бы раздумывая о чем-то.
– А знаете что, ангел-барышня, – вдруг протянула она самым
уже нежным и слащавейшим голоском, – знаете что, возьму я да вашу ручку и не
поцелую. – И она засмеялась маленьким развеселым смешком.
– Как хотите… Что с вами? – вздрогнула вдруг Катерина
Ивановна.
– А так и оставайтесь с тем на память, что вы-то у меня
ручку целовали, а я у вас нет. – Что-то сверкнуло вдруг в ее глазах. Она ужасно
пристально глядела на Катерину Ивановну.
– Наглая! – проговорила вдруг Катерина Ивановна, как бы
вдруг что-то поняв, вся вспыхнула и вскочила с места. Не спеша поднялась и
Грушенька.
– Так я и Мите сейчас перескажу, как вы мне целовали ручку,
а я-то у вас совсем нет. А уж как он будет смеяться!
– Мерзавка, вон!
– Ах как стыдно, барышня, ах как стыдно, это вам даже и
непристойно совсем, такие слова, милая барышня.
– Вон, продажная тварь! – завопила Катерина Ивановна. Всякая
черточка дрожала в ее совсем исказившемся лице.
– Ну уж и продажная. Сами вы девицей к кавалерам за деньгами
в сумерки хаживали, свою красоту продавать приносили, ведь я же знаю.
Катерина Ивановна вскрикнула и бросилась было на нее, но ее
удержал всею силой Алеша:
– Ни шагу, ни слова! Не говорите, не отвечайте ничего, она
уйдет, сейчас уйдет!
В это мгновение в комнату вбежали на крик обе родственницы
Катерины Ивановны, вбежала и горничная. Все бросились к ней.
