– Брат, а ты, кажется, и не обратил внимания, как ты обидел
Катерину Ивановну тем, что рассказал Грушеньке о том дне, а та сейчас ей
бросила в глаза, что вы сами «к кавалерам красу тайком продавать ходили!» Брат,
что же больше этой обиды? – Алешу всего более мучила мысль, что брат точно рад
унижению Катерины Ивановны, хотя, конечно, того быть не могло.
– Ба! – страшно вдруг нахмурился Дмитрий Федорович и ударил
себя ладонью по лбу. Он только что теперь обратил внимание, хотя Алеша
рассказал все давеча зараз, и обиду и крик Катерины Ивановны: «Ваш брат
подлец!» – Да, в самом деле, может быть, я и рассказал Грушеньке о том «роковом
дне», как говорит Катя. Да, это так, рассказал, припоминаю! Это было тогда еще,
в Мокром, я был пьян, цыганки пели… Но ведь я рыдал, рыдал тогда сам, я стоял
на коленках, я молился на образ Кати, и Грушенька это понимала. Она тогда все
поняла, я припоминаю, она сама плакала… А, черт! Да могло ли иначе быть теперь?
Тогда плакала, а теперь… Теперь «кинжал в сердце»! Так у баб.
Он потупился и задумался.
– Да, я подлец! Несомненный подлец, – произнес он вдруг
мрачным голосом. – Все равно, плакал или нет, все равно подлец! Передай там,
что принимаю наименование, если это может утешить. Ну и довольно, прощай, что
болтать-то! Веселого нет. Ты своею дорогой, а я своею. Да и видеться больше не
хочу, до какой-нибудь самой последней минуты. Прощай, Алексей! – Он крепко сжал
руку Алеши и, все еще потупившись и не поднимая головы, точно сорвавшись,
быстро зашагал к городу. Алеша смотрел ему вслед, не веря, чтоб он так совсем
вдруг ушел.
– Стой, Алексей, еще одно признание, тебе одному! – вдруг
воротился Дмитрий Федорович назад. – Смотри на меня, пристально смотри: видишь,
вот тут, вот тут – готовится страшное бесчестие. (Говоря «вот тут», Дмитрий
Федорович ударял себя кулаком по груди и с таким странным видом, как будто бесчестие
лежало и сохранялось именно тут на груди его, в каком-то месте, в кармане может
быть, или на шее висело зашитое.) Ты уже знаешь меня: подлец, подлец
признанный! Но знай, что бы я ни сделал прежде, теперь или впереди, – ничто,
ничто не может сравниться в подлости с тем бесчестием, которое именно теперь,
именно в эту минуту ношу вот здесь на груди моей, вот тут, тут, которое
действует и совершается и которое я полный хозяин остановить, могу остановить
или совершить, заметь это себе! Ну так знай же, что я его совершу, а не
остановлю. Я давеча тебе все рассказал, а этого не рассказал, потому что даже и
у меня на то медного лба не хватило! Я могу еще остановиться; остановясь, я
могу завтра же целую половину потерянной чести воротить, но я не остановлюсь, я
совершу подлый замысел, и будь ты вперед свидетелем, что я заранее и зазнамо
говорю это! Гибель и мрак! Объяснять нечего, в свое время узнаешь. Смрадный
переулок и инфернальница! Прощай. Не молись обо мне, не стою, да и не нужно
совсем, совсем не нужно… не нуждаюсь вовсе! Прочь!..
И он вдруг удалился, на этот раз уже совсем. Алеша пошел к
монастырю. «Как же, как же я никогда его не увижу, что он говорит? – дико
представлялось ему, – да завтра же непременно увижу и разыщу его, нарочно
разыщу, что он такое говорит!..»
Монастырь он обошел кругом и через сосновую рощу прошел
прямо в скит. Там ему отворили, хотя в этот час уже никого не впускали. Сердце
у него дрожало, когда он вошел в келью старца: «Зачем, зачем он выходил, зачем
тот послал его „в мир“? Здесь тишина, здесь святыня, а там – смущенье, там
мрак, в котором сразу потеряешься и заблудишься…»
В келье находились послушник Порфирий и иеромонах отец
Паисий, весь день каждый час заходивший узнать о здоровии отца Зосимы,
которому, как со страхом узнал Алеша, становилось все хуже и хуже. Даже обычной
вечерней беседы с братией на сей раз не могло состояться. Обыкновенно повечеру,
после службы, ежедневно, на сон грядущий, стекалась монастырская братия в келью
старца, и всякий вслух исповедовал ему сегодняшние прегрешения свои, грешные
мечты, мысли, соблазны, даже ссоры между собой, если таковые случались. Иные
исповедовались на коленях. Старец разрешал, мирил, наставлял, налагал покаяние,
благословлял и отпускал. Вот против этих-то братских «исповедей» и восставали
противники старчества, говоря, что это профанация исповеди как таинства, почти
кощунство, хотя тут было совсем иное. Выставляли даже епархиальному начальству,
что такие исповеди не только не достигают доброй цели, но действительно и
нарочито вводят в грех и соблазн. Многие-де из братии тяготятся ходить к
старцу, а приходят поневоле, потому что все идут, так чтобы не приняли их за
гордых и бунтующих помыслом. Рассказывали, что некоторые из братии, отправляясь
на вечернюю исповедь, условливались между собою заранее: «я, дескать, скажу,
что я на тебя утром озлился, а ты подтверди», – это чтобы было что сказать,
чтобы только отделаться. Алеша знал, что это действительно иногда так и
происходило. Он знал тоже, что есть из братии весьма негодующие и на то, что,
по обычаю, даже письма от родных, получаемые скитниками, приносились сначала к
старцу, чтоб он распечатывал их прежде получателей. Предполагалось, разумеется,
что все это должно совершаться свободно и искренно, от всей души, во имя
вольного смирения и спасительного назидания, но на деле, как оказывалось,
происходило иногда и весьма неискренно, а, напротив, выделанно и фальшиво. Но
старшие и опытнейшие из братии стояли на своем, рассуждая, что «кто искренно
вошел в эти стены, чтобы спастись, для тех все эти послушания и подвиги
окажутся несомненно спасительными и принесут им великую пользу; кто же,
напротив, тяготится и ропщет, тот все равно как бы и не инок и напрасно только
пришел в монастырь, такому место в миру. От греха же и от диавола не только в миру,
но и во храме не убережешься, а стало быть, и нечего греху потакать».
– Ослабел, сонливость напала, – шепотом сообщил Алеше отец
Паисий, благословив его. – Разбудить даже трудно. Но и не надо будить. Минут на
пять просыпался, просил снести братии его благословение, а у братии просил о
нем ночных молитв. Завтра намерен еще раз причаститься. О тебе вспоминал,
Алексей, спрашивал, ушел ли ты, отвечали, что в городе. «На то я и благословил
его; там его место, а пока не здесь», – вот что изрек о тебе. Любовно о тебе
вспоминал, с заботой, смыслишь ли ты, чего удостоился? Только как же это
определил он тебе пока быть срок в миру? Значит, предвидит нечто в судьбе
твоей! Пойми, Алексей, что если и возвратишься в мир, то как бы на возложенное
на тя послушание старцем твоим, а не на суетное легкомыслие и не на мирское
веселие…
Отец Паисий вышел. Что старец отходил, в том не было
сомнения для Алеши, хотя мог прожить еще и день и два. Алеша твердо и горячо
решил, что, несмотря на обещание, данное им, видеться с отцом, Хохлаковыми,
братом и Катериной Ивановной, – завтра он не выйдет из монастыря совсем и
останется при старце своем до самой кончины его. Сердце его загорелось любовью,
и он горько упрекнул себя, что мог на мгновение там, в городе, даже забыть о
том, кого оставил в монастыре на одре смерти и кого чтил выше всех на свете. Он
прошел в спаленку старца, стал на колени и поклонился спящему до земли. Тот
тихо, недвижимо спал, чуть дыша ровно и почти неприметно. Лицо его было
спокойно.
