Алеша его слушал и молчал.
– Зачем он не говорит со мной? А и говорит, так ломается;
подлец твой Иван! А на Грушке сейчас женюсь, только захочу. Потому что с
деньгами стоит только захотеть-с, Алексей Федорович, все и будет. Вот Иван-то
этого самого и боится и сторожит меня, чтоб я не женился, а для того
наталкивает Митьку, чтобы тот на Грушке женился: таким образом хочет и меня от
Грушки уберечь (будто бы я ему денег оставлю, если на Грушке не женюсь!), а с
другой стороны, если Митька на Грушке женится, так Иван его невесту богатую
себе возьмет, вот у него расчет какой! Подлец твой Иван!
– Как вы раздражительны. Это вы со вчерашнего; пошли бы вы
да легли, – сказал Алеша.
– Вот ты говоришь это, – вдруг заметил старик, точно это ему
в первый раз только в голову вошло, – говоришь, а я на тебя не сержусь, а на
Ивана, если б он мне это самое сказал, я бы рассердился. С тобой только одним
бывали у меня добренькие минутки, а то я ведь злой человек.
– Не злой вы человек, а исковерканный, – улыбнулся Алеша.
– Слушай, я разбойника Митьку хотел сегодня было засадить,
да и теперь еще не знаю, как решу. Конечно, в теперешнее модное время принято
отцов да матерей за предрассудок считать, но ведь по законам-то, кажется, и в
наше время не позволено стариков отцов за волосы таскать, да по роже каблуками
на полу бить, в их собственном доме, да похваляться прийти и совсем убить – все
при свидетелях-с. Я бы, если бы захотел, скрючил его и мог бы за вчерашнее
сейчас засадить.
– Так вы не хотите жаловаться, нет?
– Иван отговорил. Я бы наплевал на Ивана, да я сам одну
штуку знаю…
И, нагнувшись к Алеше, он продолжал конфиденциальным
полушепотом:
– Засади я его, подлеца, она услышит, что я его засадил, и
тотчас к нему побежит. А услышит если сегодня, что тот меня до полусмерти,
слабого старика, избил, так, пожалуй, бросит его, да ко мне придет навестить…
Вот ведь мы какими характерами одарены – только чтобы насупротив делать. Я ее
насквозь знаю! А что, коньячку не выпьешь? Возьми-ка кофейку холодненького, да
я тебе и прилью четверть рюмочки, хорошо это, брат, для вкуса.
– Нет, не надо, благодарю. Вот этот хлебец возьму с собой,
коли дадите, – сказал Алеша и, взяв трехкопеечную французскую булку, положил ее
в карман подрясника. – А коньяку и вам бы не пить, – опасливо посоветовал он,
вглядываясь в лицо старика.
– Правда твоя, раздражает, а спокою не дает. А ведь только
одну рюмочку… Я ведь из шкапика…
Он отворил ключом «шкапик», налил рюмочку, выпил, потом
шкапик запер и ключ опять в карман положил.
– И довольно, с рюмки не околею.
– Вот вы теперь и добрее стали, – улыбнулся Алеша.
– Гм! Я тебя и без коньяку люблю, а с подлецами и я подлец.
Ванька не едет в Чермашню – почему? Шпионить ему надо: много ль я Грушеньке
дам, коли она придет. Все подлецы! Да я Ивана не признаю совсем. Откуда такой
появился? Не наша совсем душа. И точно я ему что оставлю? Да я и завещания-то
не оставлю, было бы это вам известно. А Митьку я раздавлю, как таракана. Я
черных тараканов ночью туфлей давлю: так и щелкнет, как наступишь. Щелкнет и
Митька твой. Твой Митька, потому что ты его любишь. Вот ты его любишь, а я не
боюсь, что ты его любишь. А кабы Иван его любил, я бы за себя боялся того, что
он его любит. Но Иван никого не любит, Иван не наш человек, эти люди, как Иван,
это, брат, не наши люди, это пыль поднявшаяся… Подует ветер, и пыль пройдет…
Вчера было глупость мне в голову пришла, когда я тебе на сегодня велел приходить:
хотел было я через тебя узнать насчет Митьки-то, если б ему тысячку, ну другую,
я бы теперь отсчитал, согласился ли бы он, нищий и мерзавец, отселева убраться
совсем, лет на пять, а лучше на тридцать пять, да без Грушки и уже от нее
совсем отказаться, а?
– Я… я спрошу его… – пробормотал Алеша. – Если все три
тысячи, так, может быть, он…
– Врешь! Не надо теперь спрашивать, ничего не надо! Я
передумал. Это вчера глупость в башку мне сглупу влезла. Ничего не дам,
ничегошеньки, мне денежки мои нужны самому, – замахал рукою старик. – Я его и
без того, как таракана, придавлю. Ничего не говори ему, а то еще будет
надеяться. Да и тебе совсем нечего у меня делать, ступай-ка. Невеста-то эта,
Катерина-то Ивановна, которую он так тщательно от меня все время прятал, за
него идет али нет? Ты вчера ходил к ней, кажется?
– Она его ни за что не хочет оставить.
– Вот таких-то эти нежные барышни и любят, кутил да
подлецов! Дрянь, я тебе скажу, эти барышни бледные; то ли дело… Ну! кабы мне
его молодость, да тогдашнее мое лицо (потому что я лучше его был собой в
двадцать восемь-то лет), так я бы точно так же, как и он, побеждал. Каналья он!
А Грушеньку все-таки не получит-с, не получит-с… В грязь обращу!
Он снова рассвирепел с последних слов.
– Ступай и ты, нечего тебе у меня делать сегодня, – резко
отрезал он.
Алеша подошел проститься и поцеловал его в плечо.
– Ты чего это? – удивился немного старик. – Еще увидимся
ведь. Аль думаешь, не увидимся?
– Совсем нет, я только так, нечаянно.
– Да ничего и я, и я только так… – глядел на него старик. –
Слышь ты, слышь, – крикнул он ему вслед, – приходи когда-нибудь, поскорей, и на
уху, уху сварю, особенную, не сегодняшнюю, непременно приходи! Да завтра,
слышишь, завтра приходи!
И только что Алеша вышел за дверь, подошел опять к шкапику и
хлопнул еще полрюмочки.
– Больше не буду! – пробормотал он, крякнув, опять запер
шкапик, опять положил ключ в карман, затем пошел в спальню, в бессилии прилег
на постель и в один миг заснул.
III
Связался со школьниками
«Слава Богу, что он меня про Грушеньку не спросил, – подумал
в свою очередь Алеша, выходя от отца и направляясь в дом госпожи Хохлаковой, –
а то бы пришлось, пожалуй, про вчерашнюю встречу с Грушенькой рассказать».
Алеша больно почувствовал, что за ночь бойцы собрались с новыми силами, а
сердце их с наступившим днем опять окаменело: «Отец раздражен и зол, он выдумал
что-то и стал на том; а что Дмитрий? Тот тоже за ночь укрепился, тоже, надо
быть, раздражен и зол, и тоже что-нибудь, конечно, надумал… О, непременно надо
сегодня его успеть разыскать во что бы ни стало…»
Но Алеше не удалось долго думать: с ним вдруг случилось
дорогой одно происшествие, на вид хоть и не очень важное, но сильно его
поразившее. Как только он прошел площадь и свернул в переулок, чтобы выйти в
Михайловскую улицу, параллельную Большой, но отделявшуюся от нее лишь канавкой
(весь город наш пронизан канавками), он увидел внизу пред мостиком маленькую
кучку школьников, всё малолетних деток, от девяти до двенадцати лет, не больше.
Они расходились по домам из класса со своими ранчиками за плечами, другие с
кожаными мешочками на ремнях через плечо, одни в курточках, другие в
пальтишках, а иные и в высоких сапогах со складками на голенищах, в каких
особенно любят щеголять маленькие детки, которых балуют зажиточные отцы. Вся
группа оживленно о чем-то толковала, по-видимому совещалась. Алеша никогда не
мог безучастно проходить мимо ребяток, в Москве тоже это бывало с ним, и хоть
он больше всего любил трехлетних детей или около того, но и школьники лет
десяти, одиннадцати ему очень нравились. А потому как ни озабочен он был
теперь, но ему вдруг захотелось свернуть к ним и вступить в разговор. Подходя,
он вглядывался в их румяные, оживленные личики и вдруг увидал, что у всех
мальчиков было в руках по камню, у других так по два. За канавкой же, примерно
шагах в тридцати от группы, стоял у забора и еще мальчик, тоже школьник, тоже с
мешочком на боку, по росту лет десяти, не больше, или даже меньше того, –
бледненький, болезненный и со сверкавшими черными глазками. Он внимательно и
пытливо наблюдал группу шести школьников, очевидно его же товарищей, с ним же
вышедших сейчас из школы, но с которыми он, видимо, был во вражде. Алеша
подошел и, обратясь к одному курчавому, белокурому, румяному мальчику в черной
курточке, заметил, оглядев его:
