– Lise, ты с ума сошла. Уйдемте, Алексей Федорович, она
слишком капризна сегодня, я ее раздражать боюсь. О, горе с нервною женщиной,
Алексей Федорович! А ведь в самом деле она, может быть, при вас спать захотела.
Как это вы так скоро нагнали на нее сон, и как это счастливо!
– Ах, мама, как вы мило стали говорить, целую вас, мамочка,
за это.
– И я тебя тоже, Lise. Послушайте, Алексей Федорович, –
таинственно и важно быстрым шепотом заговорила госпожа Хохлакова, уходя с
Алешей, – я вам ничего не хочу внушать, ни подымать этой завесы, но вы войдите
и сами увидите все, что там происходит, это ужас, это самая фантастическая
комедия: она любит вашего брата Ивана Федоровича и уверяет себя изо всех сил,
что любит вашего брата Дмитрия Федоровича. Это ужасно! Я войду вместе с вами и,
если не прогонят меня, дождусь конца.
V
Надрыв в гостиной
Но в гостиной беседа уже оканчивалась; Катерина Ивановна
была в большом возбуждении, хотя и имела вид решительный. В минуту, когда вошли
Алеша и госпожа Хохлакова, Иван Федорович вставал, чтоб уходить. Лицо его было
несколько бледно, и Алеша с беспокойством поглядел на него. Дело в том, что тут
для Алеши разрешалось теперь одно из его сомнений, одна беспокойная загадка, с
некоторого времени его мучившая. Еще с месяц назад ему уже несколько раз и с
разных сторон внушали, что брат Иван любит Катерину Ивановну и, главное,
действительно намерен «отбить» ее у Мити. До самого последнего времени это
казалось Алеше чудовищным, хотя и беспокоило его очень. Он любил обоих братьев
и страшился между ними такого соперничества. Между тем сам Дмитрий Федорович
вдруг прямо объявил ему вчера, что даже рад соперничеству брата Ивана и что это
ему же, Дмитрию, во многом поможет. Чему же поможет? Жениться ему на Грушеньке?
Но дело это считал Алеша отчаянным и последним. Кроме всего этого, Алеша
несомненно верил до самого вчерашнего вечера, что Катерина Ивановна сама до
страсти и упорно любит брата его Дмитрия, – но лишь до вчерашнего вечера верил.
Сверх того, ему почему-то все мерещилось, что она не может любить такого, как
Иван, а любит его брата Дмитрия, и именно таким, каким он есть, несмотря на всю
чудовищность такой любви. Вчера же в сцене с Грушенькой ему вдруг как бы
померещилось иное. Слово «надрыв», только что произнесенное госпожой Хохлаковой,
заставило его почти вздрогнуть, потому что именно в эту ночь, полупроснувшись
на рассвете, он вдруг, вероятно отвечая своему сновидению, произнес: «Надрыв,
надрыв!» Снилась же ему всю ночь вчерашняя сцена у Катерины Ивановны. Теперь
вдруг прямое и упорное уверение госпожи Хохлаковой, что Катерина Ивановна любит
брата Ивана и только сама, нарочно, из какой-то игры, из «надрыва», обманывает
себя и сама себя мучит напускною любовью своею к Дмитрию из какой-то будто бы
благодарности, – поразило Алешу: «Да, может быть, и в самом деле полная правда
именно в этих словах!» Но в таком случае каково же положение брата Ивана? Алеша
чувствовал каким-то инстинктом, что такому характеру, как Катерина Ивановна,
надо было властвовать, а властвовать она могла бы лишь над таким, как Дмитрий,
и отнюдь не над таким, как Иван. Ибо Дмитрий только (положим, хоть в долгий
срок) мог бы смириться наконец пред нею, «к своему же счастию» (чего даже желал
бы Алеша), но Иван нет, Иван не мог бы пред нею смириться, да и смирение это не
дало бы ему счастия. Такое уж понятие Алеша почему-то невольно составил себе об
Иване. И вот все эти колебания и соображения пролетели и мелькнули в его уме в
тот миг, когда он вступал теперь в гостиную. Промелькнула и еще одна мысль –
вдруг и неудержимо: «А что, если она и никого не любит, ни того, ни другого?»
Замечу, что Алеша как бы стыдился таких своих мыслей и упрекал себя в них,
когда они в последний месяц, случалось, приходили ему. «Ну что я понимаю в
любви и в женщинах и как могу я заключать такие решения», – с упреком себе
думал он после каждой подобной своей мысли или догадки. А между тем нельзя было
не думать. Он понимал инстинктом, что теперь, например, в судьбе двух братьев
его это соперничество слишком важный вопрос и от которого слишком много зависит.
«Один гад съест другую гадину», – произнес вчера брат Иван, говоря в
раздражении про отца и брата Дмитрия. Стало быть, брат Дмитрий в глазах его гад
и, может быть, давно уже гад? Не с тех ли пор, как узнал брат Иван Катерину
Ивановну? Слова эти, конечно, вырвались у Ивана вчера невольно, но тем важнее,
что невольно. Если так, то какой же тут мир? Не новые ли, напротив, поводы к
ненависти и вражде в их семействе? А главное, кого ему, Алеше, жалеть? И что
каждому пожелать? Он любит их обоих, но что каждому из них пожелать среди таких
страшных противоречий? В этой путанице можно было совсем потеряться, а сердце
Алеши не могло выносить неизвестности, потому что характер любви его был всегда
деятельный. Любить пассивно он не мог; возлюбив, он тотчас же принимался и
помогать. А для этого надо было поставить цель, надо твердо было знать, что
каждому из них хорошо и нужно, а утвердившись в верности цели, естественно,
каждому из них и помочь. Но вместо твердой цели во всем была лишь неясность и
путаница. «Надрыв» произнесено теперь! Но что он мог понять хотя бы даже в этом
надрыве? Первого даже слова во всей этой путанице он не понимает!
Увидав Алешу, Катерина Ивановна быстро и с радостью
проговорила Ивану Федоровичу, уже вставшему со своего места, чтоб уходить:
– На минутку! Останьтесь еще на одну минуту. Я хочу услышать
мнение вот этого человека, которому я всем существом своим доверяю. Катерина
Осиповна, не уходите и вы, – прибавила она, обращаясь к госпоже Хохлаковой. Она
усадила Алешу подле себя, а Хохлакова села напротив, рядом с Иваном
Федоровичем.
– Здесь все друзья мои, все, кого я имею в мире, милые
друзья мои, – горячо начала она голосом, в котором дрожали искренние
страдальческие слезы, и сердце Алеши опять разом повернулось к ней. – Вы,
Алексей Федорович, вы были вчера свидетелем этого… ужаса и видели, какова я
была. Вы не видали этого, Иван Федорович, он видел. Что он подумал обо мне
вчера – не знаю, знаю только одно, что, повторись то же самое сегодня, сейчас,
и я высказала бы такие же чувства, какие вчера, – такие же чувства, такие же
слова и такие же движения. Вы помните мои движения, Алексей Федорович, вы сами
удержали меня в одном из них… (Говоря это, она покраснела, и глаза ее
засверкали.) Объявляю вам, Алексей Федорович, что я не могу ни с чем
примириться. Слушайте, Алексей Федорович, я даже не знаю, люблю ли я его
теперь. Он мне стал жалок, это плохое свидетельство любви. Если б я любила его,
продолжала любить, то я, может быть, не жалела бы его теперь, а, напротив,
ненавидела…
Голос ее задрожал, и слезинки блеснули на ее ресницах. Алеша
вздрогнул внутри себя: «Эта девушка правдива и искренна, – подумал он, – и… и
она более не любит Дмитрия!»
– Это так! Так! – воскликнула было госпожа Хохлакова.
– Подождите, милая Катерина Осиповна, я не сказала главного,
не сказала окончательного, что решила в эту ночь. Я чувствую, что, может быть,
решение мое ужасно – для меня, но предчувствую, что я уже не переменю его ни за
что, ни за что, во всю жизнь мою, так и будет. Мой милый, мой добрый, мой всегдашний
и великодушный советник и глубокий сердцеведец и единственный друг мой, какого
я только имею в мире, Иван Федорович, одобряет меня во всем и хвалит мое
решение… Он его знает.
