Когда умер Ефим Петрович, Алеша два года еще пробыл в
губернской гимназии. Неутешная супруга Ефима Петровича, почти тотчас же по
смерти его, отправилась на долгий срок в Италию со всем семейством, состоявшим
все из особ женского пола, а Алеша попал в дом к каким-то двум дамам, которых
он прежде никогда и не видывал, каким-то дальним родственницам Ефима Петровича,
но на каких условиях, он сам того не знал. Характерная тоже, и даже очень,
черта его была в том, что он никогда не заботился, на чьи средства живет. В
этом он был совершенная противоположность своему старшему брату, Ивану
Федоровичу, пробедствовавшему два первые года в университете, кормя себя своим
трудом, и с самого детства горько почувствовавшему, что живет он на чужих
хлебах у благодетеля. Но эту странную черту в характере Алексея, кажется,
нельзя было осудить очень строго, потому что всякий чуть-чуть лишь узнавший его
тотчас, при возникшем на этот счет вопросе, становился уверен, что Алексей
непременно из таких юношей вроде как бы юродивых, которому попади вдруг хотя бы
даже целый капитал, то он не затруднится отдать его, по первому даже спросу,
или на доброе дело, или, может быть, даже просто ловкому пройдохе, если бы тот
у него попросил. Да и вообще говоря, он как бы вовсе не знал цены деньгам,
разумеется не в буквальном смысле говоря. Когда ему выдавали карманные деньги,
которых он сам никогда не просил, то он или по целым неделям не знал, что с
ними делать, или ужасно их не берег, мигом они у него исчезали. Петр
Александрович Миусов, человек насчет денег и буржуазной честности весьма
щекотливый, раз, впоследствии, приглядевшись к Алексею, произнес о нем
следующий афоризм: «Вот, может быть, единственный человек в мире, которого
оставьте вы вдруг одного и без денег на площади незнакомого в миллион жителей
города, и он ни за что не погибнет и не умрет с голоду и холоду, потому что его
мигом накормят, мигом пристроят, а если не пристроят, то он сам мигом
пристроится, и это не будет стоить ему никаких усилий и никакого унижения, а
пристроившему никакой тягости, а, может быть, напротив, почтут за
удовольствие».
В гимназии своей он курса не кончил; ему оставался еще целый
год, как он вдруг объявил своим дамам, что едет к отцу по одному делу, которое
взбрело ему в голову. Те очень жалели его и не хотели было пускать. Проезд
стоил очень недорого, и дамы не позволили ему заложить свои часы – подарок
семейства благодетеля пред отъездом за границу, а роскошно снабдили его
средствами, даже новым платьем и бельем. Он, однако, отдал им половину денег
назад, объявив, что непременно хочет сидеть в третьем классе. Приехав в наш
городок, он на первые расспросы родителя: «Зачем именно пожаловал, не докончив
курса?» – прямо ничего не ответил, а был, как говорят, не по-обыкновенному
задумчив. Вскоре обнаружилось, что он разыскивает могилу своей матери. Он даже
сам признался было тогда, что затем только и приехал. Но вряд ли этим исчерпывалась
вся причина его приезда. Всего вероятнее, что он тогда и сам не знал и не смог
бы ни за что объяснить: что именно такое как бы поднялось вдруг из его души и
неотразимо повлекло его на какую-то новую, неведомую, но неизбежную уже дорогу.
Федор Павлович не мог указать ему, где похоронил свою вторую супругу, потому
что никогда не бывал на ее могиле, после того как засыпали гроб, а за давностью
лет и совсем запамятовал, где ее тогда хоронили…
К слову о Федоре Павловиче. Он долгое время пред тем прожил
не в нашем городе. Года три-четыре по смерти второй жены он отправился на юг
России и под конец очутился в Одессе, где и прожил сряду несколько лет.
Познакомился он сначала, по его собственным словам, «со многими жидами,
жидками, жидишками и жиденятами», а кончил тем, что под конец даже не только у
жидов, но «и у евреев был принят». Надо думать, что в этот-то период своей
жизни он и развил в себе особенное уменье сколачивать и выколачивать деньгу.
Воротился он снова в наш городок окончательно всего только года за три до
приезда Алеши. Прежние знакомые его нашли его страшно состарившимся, хотя был
он вовсе еще не такой старик. Держал же он себя не то что благороднее, а как-то
нахальнее. Явилась, например, наглая потребность в прежнем шуте – других в шуты
рядить. Безобразничать с женским полом любил не то что по-прежнему, а даже как
бы и отвратительнее. Вскорости он стал основателем по уезду многих новых
кабаков. Видно было, что у него есть, может быть, тысяч до ста или разве
немногим только менее. Многие из городских и из уездных обитателей тотчас же
ему задолжали, под вернейшие залоги, разумеется. В самое же последнее время он
как-то обрюзг, как-то стал терять ровность, самоотчетность, впал даже в
какое-то легкомыслие, начинал одно и кончал другим, как-то раскидывался и все
чаще и чаще напивался пьян, и если бы не все тот же лакей Григорий, тоже
порядочно к тому времени состарившийся и смотревший за ним иногда вроде почти
гувернера, то, может быть, Федор Павлович и не прожил бы без особых хлопот.
Приезд Алеши как бы подействовал на него даже с нравственной стороны, как бы
что-то проснулось в этом безвременном старике из того, что давно уже заглохло в
душе его: «Знаешь ли ты, – стал он часто говорить Алеше, приглядываясь к нему,
– что ты на нее похож, на кликушу-то?» Так называл он свою покойную жену, мать
Алеши. Могилку «кликуши» указал наконец Алеше лакей Григорий. Он свел его на
наше городское кладбище и там, в дальнем уголке, указал ему чугунную недорогую,
но опрятную плиту, на которой была даже надпись с именем, званием, летами и
годом смерти покойницы, а внизу было даже начертано нечто вроде четырехстишия
из старинных, общеупотребительных на могилах среднего люда кладбищенских
стихов. К удивлению, эта плита оказалась делом Григория. Это он сам воздвиг ее
над могилкой бедной «кликуши» и на собственное иждивение, после того когда
Федор Павлович, которому он множество раз уже досаждал напоминаниями об этой
могилке, уехал наконец в Одессу, махнув рукой не только на могилы, но и на все
свои воспоминания. Алеша не выказал на могилке матери никакой особенной
чувствительности; он только выслушал важный и резонный рассказ Григория о
сооружении плиты, постоял понурившись и ушел, не вымолвив ни слова. С тех пор,
может быть даже во весь год, и не бывал на кладбище. Но на Федора Павловича
этот маленький эпизод тоже произвел свое действие, и очень оригинальное. Он
вдруг взял тысячу рублей и свез ее в наш монастырь на помин души своей супруги,
но не второй, не матери Алеши, не «кликуши», а первой, Аделаиды Ивановны,
которая колотила его. Ввечеру того дня он напился пьян и ругал Алеше монахов.
Сам он был далеко не из религиозных людей; человек никогда, может быть,
пятикопеечной свечки не поставил пред образом. Странные порывы внезапных чувств
и внезапных мыслей бывают у этаких субъектов.
Я уже говорил, что он очень обрюзг. Физиономия его
представляла к тому времени что-то резко свидетельствовавшее о характеристике и
сущности всей прожитой им жизни. Кроме длинных и мясистых мешочков под
маленькими его глазами, вечно наглыми, подозрительными и насмешливыми, кроме
множества глубоких морщинок на его маленьком, но жирненьком личике, к острому
подбородку его подвешивался еще большой кадык, мясистый и продолговатый, как
кошелек, что придавало ему какой-то отвратительно сладострастный вид. Прибавьте
к тому плотоядный, длинный рот, с пухлыми губами, из-под которых виднелись
маленькие обломки черных, почти истлевших зубов. Он брызгался слюной каждый
раз, когда начинал говорить. Впрочем, и сам он любил шутить над своим лицом,
хотя, кажется, оставался им доволен. Особенно указывал он на свой нос, не очень
большой, но очень тонкий, с сильно выдающеюся горбиной: «Настоящий римский, –
говорил он, – вместе с кадыком настоящая физиономия древнего римского патриция
времен упадка». Этим он, кажется, гордился.
