– Папа, папа! Неужели ты с ним… Брось ты его, папа! – крикнул
вдруг мальчик, привстав на своей постельке и горящим взглядом смотря на отца.
– Да полноте вы, наконец, паясничать, ваши выверты глупые
показывать, которые ни к чему никогда не ведут!.. – совсем уже озлившись,
крикнула все из того угла Варвара Николаевна, даже ногой топнула.
– Совершенно справедливо на этот раз изволите из себя
выходить, Варвара Николавна, и я вас стремительно удовлетворю. Шапочку вашу
наденьте, Алексей Федорович, а я вот картуз возьму – и пойдемте-с. Надобно вам
одно серьезное словечко сказать, только вне этих стен. Эта вот сидящая девица –
это дочка моя-с, Нина Николаевна-с, забыл я вам ее представить – ангел Божий во
плоти… к смертным слетевший… если можете только это понять…
– Весь ведь так и сотрясается, словно судорогой его сводит,
– продолжала в негодовании Варвара Николаевна.
– А эта, вот что теперь на меня ножкой топает и паяцем меня
давеча обличила, – это тоже ангел Божий во плоти-с и справедливо меня
обозвала-с. Пойдемте же, Алексей Федорович, покончить надо-с…
И, схватив Алешу за руку, он вывел его из комнаты прямо на
улицу.
VII
И на чистом воздухе
– Воздух чистый-с, а в хоромах-то у меня и впрямь несвежо,
во всех даже смыслах. Пройдемте, сударь, шажком. Очень бы хотелось мне вас
заинтересовать-с.
– Я и сам к вам имею одно чрезвычайное дело… – заметил
Алеша, – и только не знаю, как мне начать.
– Как не узнать, что у вас до меня дело-с? Без дела-то вы бы
никогда ко мне и не заглянули. Али в самом деле только жаловаться на мальчика
приходили-с? Так ведь это невероятно-с. А кстати о мальчике-с: я вам там всего
изъяснить не мог-с, а здесь теперь сцену эту вам опишу-с. Видите ли, мочалка-то
была гуще-с, еще всего неделю назад, – я про бороденку мою говорю-с; это ведь
бороденку мою мочалкой прозвали, школьники главное-с. Ну-с вот-с, тянет меня
тогда ваш братец Дмитрий Федорович за мою бороденку, вытянул из трактира на
площадь, а как раз школьники из школы выходят, а с ними и Илюша. Как увидал он
меня в таком виде-с, бросился ко мне: «Папа, кричит, папа!» Хватается за меня, обнимает
меня, хочет меня вырвать, кричит моему обидчику: «Пустите, пустите, это папа
мой, папа, простите его» – так ведь и кричит: «Простите»; ручонками-то тоже его
схватил, да руку-то ему, эту самую-то руку его, и целует-с… Помню я в ту
минуту, какое у него было личико-с, не забыл-с и не забуду-с!..
– Клянусь, – воскликнул Алеша, – брат вам самым искренним
образом, самым полным, выразит раскаяние, хотя бы даже на коленях на той самой
площади… Я заставлю его, иначе он мне не брат!
– Ага, так это еще в прожекте находится. Не прямо от него, а
от благородства лишь вашего сердца исходит пылкого-с. Так бы и сказали-с. Нет,
уж в таком случае позвольте мне и о высочайшем рыцарском и офицерском
благородстве вашего братца досказать, ибо он его тогда выразил-с. Кончил он это
меня за мочалку тащить, пустил на волю-с: «Ты, говорит, офицер, и я офицер,
если можешь найти секунданта, порядочного человека, то присылай – дам
удовлетворение, хотя бы ты и мерзавец!» Вот что сказал-с. Воистину рыцарский
дух! Удалились мы тогда с Илюшей, а родословная фамильная картина навеки у
Илюши в памяти душевной отпечатлелась. Нет уж, где нам дворянами оставаться-с.
Да и посудите сами-с, изволили сами быть сейчас у меня в хоромах – что
видели-с? Три дамы сидят-с, одна без ног слабоумная, другая без ног горбатая, а
третья с ногами, да слишком уж умная, курсистка-с, в Петербург снова рвется,
там на берегах Невы права женщины русской отыскивать. Про Илюшу не говорю-с,
всего девять лет-с, один как перст, ибо умри я – и что со всеми этими недрами
станется, я только про это одно вас спрошу-с? А если так, то вызови я его на
дуэль, а ну как он меня тотчас же и убьет, ну что же тогда? С ними-то тогда со
всеми что станется-с? Еще хуже того, если он не убьет, а лишь только меня
искалечит: работать нельзя, а рот-то все-таки остается, кто ж его накормит
тогда, мой рот, и кто ж их-то всех тогда накормит-с? Аль Илюшу вместо школы
милостыню просить высылать ежедневно? Так вот что оно для меня значит-с на
дуэль-то его вызвать-с, глупое это слово-с, и больше ничего-с.
– Он будет у вас просить прощения, он посреди площади вам в
ноги поклонится, – вскричал опять Алеша с загоревшимся взором.
– Хотел я его в суд позвать, – продолжал штабс-капитан, – но
разверните наш кодекс, много ль мне придется удовлетворения за личную обиду мою
с обидчика получить-с? А тут вдруг Аграфена Александровна призывает меня и
кричит: «Думать не смей! Если в суд его позовешь, так подведу так, что всему
свету публично обнаружится, что бил он тебя за твое же мошенничество, тогда
самого тебя под суд упекут». А Господь один видит, от кого мошенничество-то это
вышло-с и по чьему приказу я как мелкая сошка тут действовал-с, – не по ее ли
самой распоряжению да Федора Павловича? «А к тому же, прибавляет, навеки тебя
прогоню, и ничего ты у меня впредь не заработаешь. Купцу моему тоже скажу (она
его так и называет, старика-то: купец мой), так и тот тебя сгонит». Вот и
думаю, если уж и купец меня сгонит, то что тогда, у кого заработаю? Ведь они
только двое мне и остались, так как батюшка ваш Федор Павлович не только мне
доверять перестал, по одной посторонней причине-с, но еще сам, заручившись
моими расписками, в суд меня тащить хочет. Вследствие всего сего я и притих-с,
и вы недра видели-с. А теперь позвольте спросить: больно он вам пальчик давеча
укусил, Илюша-то? В хоромах-то я при нем войти в сию подробность не решился.
– Да, очень больно, и он очень был раздражен. Он мне, как
Карамазову, за вас отомстил, мне это ясно теперь. Но если бы вы видели, как он
с товарищами-школьниками камнями перекидывался? Это очень опасно, они могут его
убить, они дети, глупы, камень летит и может голову проломить.
– Да уж и попало-с, не в голову, так в грудь-с, повыше
сердца-с, сегодня удар камнем, синяк-с, пришел, плачет, охает, а вот и заболел.
– И знаете, ведь он там сам первый и нападает на всех, он
озлился за вас, они говорят, что он одному мальчику, Красоткину, давеча в бок
перочинным ножиком пырнул…
– Слышал и про это, опасно-с: Красоткин это чиновник
здешний, еще, может быть, хлопоты выйдут-с…
– Я бы вам советовал, – с жаром продолжал Алеша, – некоторое
время не посылать его вовсе в школу, пока он уймется… и гнев этот в нем
пройдет…
– Гнев-с! – подхватил штабс-капитан, – именно гнев-с. В
маленьком существе, а великий гнев-с. Вы этого всего не знаете-с. Позвольте мне
пояснить эту повесть особенно. Дело в том, что после того события все школьники
в школе стали его мочалкой дразнить. Дети в школах народ безжалостный: порознь
ангелы Божии, а вместе, особенно в школах, весьма часто безжалостны. Начали они
его дразнить, воспрянул в Илюше благородный дух. Обыкновенный мальчик, слабый
сын, – тот бы смирился, отца своего застыдился, а этот один против всех восстал
за отца. За отца и за истину-с, за правду-с. Ибо что он тогда вынес, как вашему
братцу руки целовал и кричал ему: «Простите папочку, простите папочку», – то
это только Бог один знает да я-с. И вот так-то детки наши – то есть не ваши, а наши-с,
детки презренных, но благородных нищих-с, – правду на земле еще в девять лет от
роду узнают-с. Богатым где: те всю жизнь такой глубины не исследуют, а мой
Илюшка в ту самую минуту на площади-то-с, как руки-то его целовал, в ту самую
минуту всю истину произошел-с. Вошла в него эта истина-с и пришибла его
навеки-с, – горячо и опять как бы в исступлении произнес штабс-капитан и при
этом ударил правым своим кулаком в левую ладонь, как бы желая наяву выразить,
как пришибла его Илюшу «истина». – В тот самый день он у меня в лихорадке
был-с, всю ночь бредил. Весь тот день мало со мной говорил, совсем молчал даже,
только заметил я: глядит, глядит на меня из угла, а все больше к окну припадает
и делает вид, будто бы уроки учит, а я вижу, что не уроки у него на уме. На
другой день я выпил-с и многого не помню-с, грешный человек, с горя-с. Маменька
тоже тут плакать начала-с – маменьку-то я очень люблю-с – ну с горя и клюкнул
на последние-с. Вы, сударь, не презирайте меня: в России пьяные люди у нас
самые добрые. Самые добрые люди у нас и самые пьяные. Лежу это я и Илюшу в тот
день не очень запомнил, а в тот-то именно день мальчишки и подняли его на смех
в школе с утра-с: «Мочалка, – кричат ему, – отца твоего за мочалку из трактира
тащили, а ты подле бежал и прощения просил». На третий это день пришел он опять
из школы, смотрю – лица на нем нет, побледнел. Что ты, говорю? Молчит. Ну в
хоромах-то нечего было разговаривать, а то сейчас маменька и девицы участие
примут, – девицы-то к тому же все уже узнали, даже еще в первый день.
Варвара-то Николавна уже стала ворчать: «Шуты, паяцы, разве может у вас что
разумное быть?» – «Так точно, говорю, Варвара Николавна, разве может у нас что
разумное быть?» Тем на тот раз и отделался. Вот-с к вечеру я и вывел мальчика
погулять. А мы с ним, надо вам знать-с, каждый вечер и допрежь того гулять
выходили, ровно по тому самому пути, по которому с вами теперь идем, от самой
нашей калитки до вон того камня большущего, который вон там на дороге сиротой
лежит у плетня и где выгон городской начинается: место пустынное и
прекрасное-с. Идем мы с Илюшей, ручка его в моей руке, по обыкновению;
махонькая у него ручка, пальчики тоненькие, холодненькие, – грудкой ведь он у
меня страдает. «Папа, говорит, папа!» – «Что?» – говорю ему; глазенки, вижу, у
него сверкают. «Папа, как он тебя тогда, папа!» – «Что делать, Илюша», –
говорю. «Не мирись с ним, папа, не мирись. Школьники говорят, что он тебе
десять рублей за это дал». – «Нет, говорю, Илюша, я денег от него не возьму
теперь ни за что». Так он и затрясся весь, схватил мою руку в свои обе ручки,
опять целует. «Папа, говорит, папа, вызови его на дуэль, в школе дразнят, что
ты трус и не вызовешь его на дуэль, а десять рублей у него возьмешь». – «На
дуэль, Илюша, мне нельзя его вызвать», – отвечаю я и излагаю ему вкратце все
то, что и вам на сей счет сейчас изложил. Выслушал он. «Папа, говорит, папа,
все-таки не мирись: я вырасту, я вызову его сам и убью его!» Глазенки-то
сверкают и горят. Ну при всем том ведь я и отец, надобно ж было ему слово
правды сказать. «Грешно, – говорю я ему, – убивать, хотя бы и на поединке». –
«Папа, говорит, папа, я его повалю, как большой буду, я ему саблю выбью своей
саблей, брошусь на него, повалю его, замахнусь на него саблей и скажу ему: мог
бы сейчас убить, но прощаю тебя, вот тебе!» Видите, видите, сударь, какой
процессик в головке-то его произошел в эти два дня, это он день и ночь об этом
именно мщении с саблей думал и ночью, должно быть, об этом бредил-с. Только
стал он из школы приходить больно битый, это третьего дня я все узнал, и вы
правы-с; больше уж в школу эту я его не пошлю-с. Узнаю я, что он против всего
класса один идет и всех сам вызывает, сам озлился, сердце в нем зажглось, –
испугался я тогда за него. Опять ходим, гуляем. «Папа, спрашивает, папа, ведь
богатые всех сильнее на свете?» – «Да, говорю, Илюша, нет на свете сильнее
богатого». – «Папа, говорит, я разбогатею, я в офицеры пойду и всех разобью,
меня царь наградит, я приеду, и тогда никто не посмеет…» Потом помолчал да и
говорит – губенки-то у него всё по-прежнему вздрагивают: «Папа, говорит, какой
это нехороший город наш, папа!» – «Да, говорю, Илюшечка, не очень-таки хорош
наш город». – «Папа, переедем в другой город, в хороший, говорит, город, где
про нас и не знают». – «Переедем, говорю, переедем, Илюша, – вот только денег
скоплю». Обрадовался я случаю отвлечь его от мыслей темных, и стали мы мечтать
с ним, как мы в другой город переедем, лошадку свою купим да тележку. Маменьку
да сестриц усадим, закроем их, а сами сбоку пойдем, изредка тебя подсажу, а я
тут подле пойду, потому лошадку свою поберечь надо, не всем же садиться, так и
отправимся. Восхитился он этим, а главное, что своя лошадка будет и сам на ней
поедет. А уж известно, что русский мальчик так и родится вместе с лошадкой.
Болтали мы долго, слава Богу, думаю, развлек я его, утешил. Это третьего дня
вечером было, а вчера вечером уже другое оказалось. Опять он утром в эту школу
пошел, мрачный вернулся, очень уж мрачен. Вечером взял я его за ручку, вывел
гулять, молчит, не говорит. Ветерок тогда начался, солнце затмилось, осенью
повеяло, да и смеркалось уж, – идем, обоим нам грустно. «Ну, мальчик, как же
мы, говорю, с тобой в дорогу-то соберемся?» – думаю на вчерашний-то разговор
навести. Молчит. Только пальчики его, слышу, в моей руке вздрогнули. «Э, думаю,
плохо, новое есть». Дошли мы, вот как теперь, до этого самого камня, сел я на
камень этот, а на небесах всё змеи запущены, гудят и трещат, змеев тридцать
видно. Ведь ныне змеиный сезон-с. «Вот, говорю, Илюша, пора бы и нам змеек
прошлогодний запустить. Починю-ка я его, где он у тебя там спрятан?» Молчит мой
мальчик, глядит в сторону, стоит ко мне боком. А тут ветер вдруг загудел,
понесло песком… Бросился он вдруг ко мне весь, обнял мне обеими ручонками шею,
стиснул меня. Знаете, детки коли молчаливые да гордые, да слезы долго
перемогают в себе, да как вдруг прорвутся, если горе большое придет, так ведь
не то что слезы потекут-с, а брызнут, словно ручьи-с. Теплыми-то брызгами этими
так вдруг и обмочил он мне все лицо. Зарыдал как в судороге, затрясся,
прижимает меня к себе, я сижу на камне. «Папочка, вскрикивает, папочка, милый
папочка, как он тебя унизил!» Зарыдал тут и я-с, сидим и сотрясаемся обнявшись.
«Папочка, говорит, папочка!» – «Илюша, – говорю ему, – Илюшечка!» Никто-то нас
тогда не видел-с, Бог один видел, авось мне в формуляр занесет-с. Поблагодарите
вашего братца, Алексей Федорович. Нет-с, я моего мальчика для вашего
удовлетворения не высеку-с!
